Георгий Котлов - Несколько мертвецов и молоко для Роберта

Прежде чем переступить порог, она долго и неодобрительно разглядывала халатик, который был на мне. Халатик моей возлюбленной. Тетя все знает о моей любви и не одобряет ее. Взгляд у нее, как всегда, жалостливый и немного подозрительный.

— Один? — спросила она и наконец-то вошла.

— Один. С кем же… Паук, правда, еще в ванной сидит.

— Кто-кто?

— Паук. В паутине. Он в воду вчера упал, а я его спас. Он у меня вместо приятеля.

Я улыбнулся, но улыбка, видимо, получилась жалкой, потому что тетино лицо оставалось серьезным.

Я отобрал у нее тяжеленную сумку, и мы прошли на кухню. Я поставил чайник, а она принялась выгружать из сумки свертки с мясом, домашней колбасой, маслом и еще всякой всячиной, все это она запихивала в холодильник, в котором и без того было полно продуктов, привезенных ею же в прошлый раз.

Потом она заглянула в ванную, и я показал ей паутину под потолком. Она посмотрела на меня, как на чокнутого, потому что, наверное, решила, что Паук — кличка какого-нибудь придурка вроде меня, но оказалось, что это самый настоящий паук, насекомое. Она схватила веник, намереваясь паутину убрать, но я запретил ей это делать — вырвал веник и выбросил под ванну…

Она не стала настаивать и больно щелбанула меня по затылку.

— Это чего еще?

— А что? — не врубился я сперва.

— С головой, спрашиваю, чего сделал?

— А-а… Побрил.

— И кто тебя так?

— Сам.

— Сам? — удивилась тетя. — И зачем?

— Не знаю, — соврал я. — Просто так, захотелось… — На самом деле я знал, для чего побрил голову — чтобы не были видны эти чудовищные залысины.

Тетя покачала головой.

— Лысый ты стал какой-то другой, страшный… И уши торчат, как две самоварные ручки.

Я хмыкнул, поблагодарив ее за комплимент. Иногда тетя напоминает мне ребенка, и говорит она иногда, словно ребенок — то, что думает и без задней мысли. И на ее детскую прямолинейность я никогда не обижаюсь. Страшный так страшный. Впрочем, могла бы и промолчать. И сам знаю, что не красавец.

— Она не приходила?

— Нет, — я понял, о ком это тетя. О той, что дороже мне всего на свете. — Она сказала, что не придет никогда, ты знаешь это. А ты не видела ее?

— Тоже нет, — ответила тетя и отвела глаза. Я понял, что она врет, но не подал и виду.

— А этот… ну, ее кавалер, — сказал я. — Может быть, она у него? Ты знаешь, где он живет?

— Нет, не знаю, — сердито отозвалась тетя. — И знать не хочу.

Она с решительным видом поднялась.

— Уже уходишь? — спросил я. — Так скоро?

— А ты думал, я тебя до вечера развлекать буду? Мне нужно на автобус успеть. Сам знаешь, у меня хозяйство, смотреть некому.

Действительно некому. Живет тетя совсем одна, ни мужа, ни детей, а хозяйство, как уже говорил, приличное: боров Хрюша, кролики Степашки, пес Филя и безымянные куры. Всех нужно накормить, за всеми нужно присмотреть, убрать, как за малыми детками. Когда я жил у тети, помогал ей — надевал кирзовые сапоги предпоследнего размера и в железном ведре относил счастливому Хрюше его пойло.

— Дверь-то никому не открываешь?

— Никому, — снова соврал я. Один раз я открывал ее почтальону. Мне повезло, что это был почтальон, а не из военкомата. Иначе бы собирай вещички, дезертирская морда, и вперед по приказу трибунала в дисбат. Страх божий.

— Сиди дома, никому не открывай и сам никуда не выходи.

— Хорошо.

Я прекрасно понимаю свое крысиное положение, но тетя всегда лишний раз напоминает мне, чтобы я сидел дома и никому не открывал дверь. Переживает за своего племянничка дезертира.

— Может, вернешься ко мне?

— Нет, — твердо сказал я.

— Как знаешь… Я пошла. Приду дня через три. Не ленись, сготовь что-нибудь и кушай.

— Ладно, — сказал я. — Если увидишь ее, скажи ей… скажи обязательно… пожалуйста, скажи, что я… очень ее жду. И буду ждать всегда. Ты только скажи это, ладно? Скажешь?

Тетя кивнула, а я добавил:

— Скажи, не забудь, очень прошу.

Тетя еще раз кивнула, хмуро глядя на меня, а я подумал, что если она и увидит ее, вряд ли что скажет.

Она не одобряет моей любовной возни и даже считает, что я болен. Честное слово, так считает. Думает, или я спятил, или меня кто-то заколдовал.

Один раз, когда я еще жил у нее, она решила, что вылечит меня, расколдует, если сводит в церковь причаститься. И я покорно с ней пошел в небольшую деревенскую церковь, и, пока очкастый и строгий на вид батюшка что-то гнусавил, разглядывал иконы на стенах, и все было нормально, но потом нужно было подойти к батюшке, чтобы он влил тебе в рот ложку кагора и засунул кусочек хлеба, и тетя перед этим научила меня, чтобы я, если батюшка спросит, что он мне дает, отвечал «кровь и плоть Господню», потому что, если ответить «вино и хлеб», батюшка разгневается и не только не станет причащать, но и вообще из церкви прогонит. И к батюшке выстроилась длинная очередь, как за колбасой в застойные годы, и впереди меня стояло несколько безобразных старух, которым батюшка засовывал свои пухлые пальцы в беззубые рты, помогая раскрыть пошире, и старухи давились и харкались, когда он пихал им глубоко в глотку ложечку с кагором. И мне все это показалось настолько противным, что я и очереди-то своей дожидаться не стал — выбрался из толпы и отправился домой, хотя тетя и здорово потом меня ругала. А что я мог поделать? Иногда я бываю страшно брезглив, но что касается моей возлюбленной, то я готов с удовольствием съесть ее экскременты.

Тетя ушла, хлопнула подъездная дверь.

Я посмотрел в окно, но ее не увидел, потому что она прошла, видимо, под самыми окнами.

Чай мне пришлось пить на кухне в одиночестве, я смотрел через тюль в окно, и вдруг увидел, как мимо дома прошел Ю. А. — мой бывший классный руководитель, который преподавал литературу и русский язык. Подонок редкостный.

Он меня, разумеется, не видел, шагал торопливо, размахивая кожаной барсеткой, в каких автолюбители и мелкие коммерсанты любят таскать документы, водительское удостоверение и ключи от гаража. Возможно, он купил машину, подумал я, потому что Ю. А. свернул к гаражам — я даже шею вывернул и лбом через тюль припечатался к вечно холодному стеклу, чтобы разглядеть, куда он идет.

Машины у него раньше не было, но была одна характерная черта в манере воспитания — тем, кто баловался на его уроках, он, иезуит этот, выворачивал пальцы, и делал это так профессионально, так пребольно, что в один момент из глаз слезы брызгали, а ты начинал извиваться от боли, как червяк, и я сам испытал это варварство много раз.

Он никогда не ругался, не ставил незаслуженно плохих отметок, не вызывал в школу родителей и не отвешивал обидных, но небольных затрещин-лещей, как некоторые преподаватели, — он просто высматривал себе жертву и медленно подкрадывался к ней, как хищник, не переставая размусоливать о прозе Лермонтова и Пушкина, а потом неожиданно хватал несчастного озорника за руку и начинал ему так тискать и выворачивать пальцы, что раздавался противный хруст, а сама жертва орала благим матом. Один мальчик из нашего класса в ярости даже пообещал ему башку расколоть кирпичом, как грецкий орех, но желания это у Ю. А. так и не отбило. Не щадил этот деспот даже девочек, крутил и им нежные пальчики, а я, когда уже закончил школу, уйдя после восьмого в техникум, несколько раз встречал его, но делал вид, что не узнаю. Очень нужно мне здороваться с разными подонками. Вот если бы он предложил, чтобы я ему пальцы повыворачивал, тогда другое дело. Сделал бы это с большим удовольствием.