Артём Кобзев - Эрос за китайской стеной

В западной литературе, прежде всего в литературе средневековья, как было отчасти сказано выше, стремление к наслаждениям и телесным удовольствиям, которым подвержен человек, также обычно осуждается, а герой — наказуется. Он не уходит от расплаты, как бы автор к нему изначально ни относился. Автор просто не может оставить этот проступок без соответствующего наказания. И неудивительно, ведь сластолюбие все опутано узами бесовства. Даже гофмановский Дон Жуан (продукт поздней эпохи), которому автор симпатизирует, исполнен сатанинства: не кто иной, как «враг рода человеческого» внушил герою греховодные мысли о блуде. Вызов героя небесам — это в конце концов вопль самого сатаны. Поэтому участь его так злосчастна. В китайском романе любовная алчность Вэйяна также проявление чего-то нечистого, тлетворного. Его любовные терзания и вожделения — от лукавого, хотя прямо об этом и не говорится, но это, безусловно, чувствуется или подразумевается. Недаром оппонентом героя во всех его поступках является инок Одинокий Утес, носитель святости и религиозной аскезы.

В китайском герое (героях) реализуется буддийская идея «иньго» («причины и следствия»), аналогичная западной религиозной идее расплаты за греховность поступков. Буддийский закон «инь-го» всесилен и вечен, как вечен могущественный закон кармы, с которым он связан внутренней связью, поэтому герой обречен. Другими словами, «следствие» — «го» как непременный элемент религиозного двучлена обретает особый смысл в судьбе человека. Это та конечная застава на пути человеческой жизни, за которой расстилается таинственное пространство будущего существования, характер которого определяется всей предшествующей жизнью, составляющей причину-инь. Путь человека может разветвляться на тысячу тропок, а действия его беспредельны, однако в конечном своем результате они предсказуемы. В жизни Вэйяна все любовные авантюры в конце концов приводят его к злосчастному финалу. Вэйян теряет жен, любовниц, силу, здоровье. Это и есть та неумолимая расплата за свою страсть. Это и есть его «го».

И все же, оказывается, удары судьбы можно ослабить, от нее можно ловко увернуться. В какой-то момент Вэйян сумел «повернуть голову» (то есть образумиться), поэтому в отличие от своего предшественника Симэня, погибшего от похотливых страстей, он смог «прозреть», правда, заплатив за это слишком высокую цену. Один анонимный комментатор, внимательно и дотошно прочитавший этот роман и снабдивший его интересными замечаниями, писал, что герой, подобный Вэйяну, должен вовремя «сменить свою колею», ибо «даже очень дурной человек, если он вовремя одумается и оглянется назад, способен увидеть брег спасения». Свой «брег спасения» наш герой увидел, пройдя значительную часть своего жизненного пути, разочаровавшись в своих жизненных целях, осознав их ничтожность и призрачность.

Грехопадение и прозрение героя отражены в двух названиях романа. Первое из них («Подстилка из плоти») намекает, с одной стороны, на путь плотских утех, по которому следовал герой, а с другой — на откровение, снизошедшее к нему в конце этого пути, своего рода — самопознание. Ведь подстилка (путуань) — это метафорический образ созерцательной, очистительной деятельности, постижения Истины (в романе — это истина учения чань). Праведник (святой инок, аскет), восседая на путуань, постигает смысл бытия и все тайны жизни. Роман имеет еще одно название «Просветление, пришедшее с прозрением». В китайском тексте понятия «просветление» и «прозрение» выражены, соответственно, иероглифами «чань» (буддийское просветление, прозрение) и «цзюэ» — «прочувствование, осознание». Иначе говоря, второе название подразумевает «осознанное прозрение», которое приходит к человеку как некое веление судьбы. «Самопрозрение» и «самопогибель» — две разные и конечные точки воздаяния. Они венчают путь, одинаково, западных и восточных героев.

Но если изначальный финал пути героя сластолюбца, в общем, предопределен (его поступки дурны и безнравственны, а потому требуют осуждения), почему же столь прельстительно изображены картины его порочной жизни? Почему автор (Ли Юй или другой автор) так образно и ярко изображает картины порока, с таким удовольствием и даже с упоением живописует картины шокирующей чувственности? Порой кажется, что эротизм романов типа «Цзинь, Пин, Мэй» или «Жоу путуань» и других словно самодовлеет в поэтике этих произведений, заслоняет собой обычное описание жизни и нравов, даже оттесняет на второй план религиозную концепцию конечного воздаяния (заметим, кстати, что эротический характер сцен в произведениях аналогичного типа не чужд и западноевропейской литературе, включая произведения религиозного содержания — об этом интересно пишет А. Я. Гуревич в цитированной книге о средневековой народной культуре). В китайском романе Ли Юя в одной из начальных глав соблазнительно изображается сцена обучения Юйсян правилам и искусству любви. Герой объясняет их на примере «весенних картинок», содержание которых немедленно претворяется героями в жизнь. Откровенным эротизмом наполнены сцены встречи Вэйяна с двумя молоденькими сестрами, а потом с тремя родственницами. Весьма натуралистически изображена сцена хирургического преображения героя и т. д. Таких эпизодов немало в других произведениях. Подобной особенности можно дать несколько объяснений, каждая из которых по-своему раскрывает внутренние побуждения китайских авторов писать именно так, а не иначе и объясняет содержание самих произведений.

Первое — это стремление через подчеркнутую эротику сцен показать омерзительный характер самого порока-сластолюбия. Иначе говоря, речь здесь идет о назидательной, этико-религиозной идее автора. В памятниках западноевропейской и восточной (в том числе китайской) литературы даже жизнь праведников наполнена «мерзостями блудодейства», дабы читатель наглядно убедился в отвратительных свойствах этого греха, а главное, понял бы неизбежность расплаты. Этот назидательный характер своего произведения стремился подчеркнуть и автор китайского романа. В конце первой главы Ли Юй «…надеется, что читатель увидит в его сочинении слова напутствия, которые будто лечебной иглой кольнут его, и он сразу же задумается над прочитанным. Он увидит в книге описание любовных связей «радостей за спальным пологом», словом, картины, которые близки к изображению деяний непристойных. Однако, увидев перед собой все это, читатель поймет, к чему ведут подобные поступки. Они послужат ему предостережением в жизни». Одна из целей написания книги совершенно ясна, а отсюда становится более понятной одна из сторон ее «специфики». Но после вышеприведенных слов Ли Юй делает такую многозначительную ремарку: «Если бы автор написал эту книгу как-то иначе, ее никто не стал бы читать, и она, наподобие оливы, оставила бы во рту горький привкус. Я же все изобразил иначе, чтобы читатель проглотил ту оливу, но спрятанную в сладком финике. Теперь олива уже не оставит неприятного привкуса». В этих словах, намекающих на характер изображения действительности, сказано нечто важное, к чему мы вернемся немного позднее.