Камиль Лемонье - В плену страсти

Я не видел ее, отдавшись безмолвному наслаждению, но знал, что она смотрит на меня. Сквозь опущенную ткань ресниц я чувствовал, как утопал в необъятных волнах – в застывшем блеске ее взгляда. Ее холодный рот с легким хрустом тающего под лучами солнца снега впивался в мой, и сама она теперь впивала ледяную воду моей жизни.

В эти безумные минуты ни Од, ни я не обмолвились ни словом. Мы прижались друг к другу изо всех сил. Края ее корсета впивались в мою грудь, и я чувствовал, как под ним сжимались ее упругие груди.

Послышались короткие вздохи и яростный крик боли. Огненные змеи обвились вокруг ее стана, железные гребни вонзились в мои позвонки, и я захрипел.

И оба мы вдруг упали, словно бросились с высокой башни вниз. Я не знал еще ее имени, но обладал уже ею. Она лежала как мертвая, отдаваясь своему наслаждению. Когда мы покоились еще в объятьях друг друга, я спросил ее, полный трепета и обожания, – кто была она. Она ответила мне:

– Я – Маод, но меня зовут просто – Од.

И голос у нее был хриплый, как в момент любовной спазмы. Она ласково перебирала мои волосы своими неестественно горячими и нежными, елейными, как у мироносиц, руками.

Вдруг снова она засмеялась.

– Раньше я была замужем. Теперь я вдова. – Она произнесла это так странно, без гордости и насмешки.

Я никогда не слышал такого смеха. Он, как стилетом, перерезал мои нервы и овевал, словно бальзамом сна. Я не знал, почему она так загадочно смеется своими немыми губами. Она смеялась беззвучным смехом маски, как отраженное в зеркале изображение. И вдруг вслед за тем замолчала. Но я, объятый пламенем ее жизни, жаждал ее познать. Мои слова и руки скользили вдоль ее тела. Хотелось узнать, почему она пришла к молодому человеку.

Она не смеялась больше, пристально глядела на меня своим тяжелым и неподвижным, как вода колодца, взглядом.

– О, – сказала она мне, – ведь вы сами не пришли бы первым.

Мне с первых же мгновений хотелось называть ее на «ты». Казалось так тепло и приятно от этого слова, словно я знал ее давным-давно. Но она, несмотря на нашу близость, была со мною, как с чужим.

Я крикнул ей из глубины своего существа:

– Я ждал тебя, Од! Знал, что ты придешь!

Ее руки перестали играть моими волосами, и снова я почувствовал на своем лице ее губы.

Поцелуи наши длились ночь и часть следующего дня.

Так открылась мне моя судьба и все-таки я не понимал еще – почему у этой женщины была собачья морда.

Какая простая и несложная вещь – жизнь! Через степи и бесконечные саванны тянется прямой лентой тропинка, хотя и кажется, что она изгибается местами. Шаги взрослого человека оставляют на ней те же отпечатки, что и шаги ребенка. Думают, что жизнь меняется – однако, всегда человек остается тем же – крошечным отражением Вселенной, тяготеющим к иным существам, согласно неизменным законам бытия.

Од поступила так, как поступали все ее предшественницы. Все они появились в известный час, все они родились под разными созвездиями и, тем не менее, все они проявляли одним и тем же способом свою волю, которой покоряли мою. Но первые были только предвестием одной высшей воли, которая не должна была никогда покинуть меня. Все вместе они составляли знаки моего Зодиака.

Но, если бы Од не пришла после других, – я, может быть, продолжал бы жить, как отшельник, укрепляясь в целомудрии. Она как бы выступила из недр темной тайны, пришла из-за граней жизни, из неясных глубин предопределения, и с этой осужденной сестрой я претерпел свои искушения святого Антония.

Од была для меня в первые же мгновения тем, чем и осталась впоследствии. Она оставалась неизменной, как мелодия скрипки, которую дивный артист бесконечно варьирует. Она не переставала быть женщиной с собачьей мордой – совершеннейшим символом Зверя, единым и бесконечным, и мне казалось, что я узнал ее однажды, но потом никогда уже не видел ее такой, как в тот миг.

Месяц спустя Од обнажалась не больше, чем в тот день, когда впервые вошла ко мне и сбросила с себя одежды. Стыдливости она не знала, как юная Ева на заре первых дней мира. И, вместе с тем, это была та же самая женщина, которая на улице шла, опустив глаза, с требником в руках.

Вне дома она была, как все другие. В ней было даже больше религиозности и благопристойности, чем у большинства женщин. Но, казалось, как будто она совсем не знала, что грешила. Как только с нее спадали одежды, она становилась другой женщиной, которую сама не знала и в которой обнаруживалась жестокая красота. О, – эта женщина была гидрой и козерогом и вместе всеми кривляющимися животными из дьявольского каменного леса древнего собора!

Од часто приходила в мою комнату. Она входила в нее, как пришла в первый раз, медленной благоговейной поступью с лицом усталым и угрюмым. Она напоминала жрицу, появившуюся во время обряда. И была гораздо красивее в своем неземном облике, придававшем ей сходство с Судьбою. Она обвивала меня руками вокруг шеи, схватывала своими губами мои уста. И отдавала мне свое тело. А я ей возносил пламенные молитвы. И засыпал ее тело алыми розами огненной страсти.

Я служил свои мессы, как юный левит, распростершись перед ликом Девы-Тьмы.

Мои порывы человека, долго пребывавшего в воздержании, становились мистическими. Они увенчали мои томительные ожиданья. Они подтвердили, что женщина не только простое орудие из мускулов и нервов, доставляющее наслаждение, она – нечистый цветок смрада жизни, живой символ древних обетов, заключенных в чреве Евы. Од была той именно женщиной, которая была для меня предназначена. И я отрекся от своих прежних увлечений, чтобы посвятить ей всецело свою покорную страсть. Мое обезумевшее тело возносило Песню Песней единой любви. Я был тем, кто на рассвете по расцветающим виноградникам идет трепеща к черной Суламифи.

Од только смеялась своими большими немыми устами, рдевшими, как створки раны. И мне начинало казаться, что ее душа была так же пуста, как и глаза.

Как-то раз я сказал ей:

– Моя дорогая Од. Если – надеюсь я – ты меня любишь, вырази мне это как-нибудь иначе, чем поцелуями. Я до сих пор едва лишь уловил твой голос.

Она извернулась, как раненый острым камнем червяк. Вскинула руки и закрыла ими лицо. И сказала мне с искренней болью:

– О, о, не спрашивайте меня об этом. Я вам даю только то, что имею.

Я не мог сомневаться, что она испытывала истинное страдание, и сам я чувствовал себя подавленным, как будто упомянул о том, что было нам запрещено.

Од в это время лежала рядом со мной.

Как будто говоря ей о любви, я еще больше обнажил ее. Она, не знавшая стыда своего тела, закуталась вся страданием в тот самый миг, когда я коснулся своим любопытством таившегося в ней стыда, о котором ни я, ни она не подозревали.