Шахразада - Соперница Аладдина

«Потерпи, почтенный маг, – отвечал ему Улугбек. – Ничего страшного в этом нет. Куда более странно было бы, если бы ты попытался найти на меня сандалии…»

И с этим трудно было не согласиться. Так или иначе, но этот странный, заколдованный день подошел к концу. Сафият с видимым удовольствием простилась с Маликой и отправилась домой.

Она мечтала только об одном – увидеть вокруг родные стены и хоть немного прийти в себя.

– Надеюсь, что больше никаких сюрпризов недалекий Ас-Саббах мне не преподнесет, – проговорила девушка, когда за ней, наконец, закрылась калитка.

Тишина и покой царили в доме. Столик вновь занял свое место у стены, пиалы выстроились на верхней полке. Привычный уют почти успокоил девушку. Почти вернул ей природную рассудительность.

И в этот миг калитка распахнулась и вчерашний гость, Недис с полуночи, мечтавший, чтобы его звали Старцем Пустыни, страшным Шаи-Хулудом, по-хозяйски вошел во двор.

– Вот и я, прекраснейшая. Соскучилась?

И вновь на Сафият пали чары. Она широко улыбнулась вошедшему.

– Я считала минуты до того мига, когда ты придешь…

Улугбек вскочил и зашипел, согнув дугой спину.

– Хорошая кошечка, – пробормотал Недис.

– Я же тебе говорила, – укоризненно ответила Сафит. – Это кот по имени Улугбек. Мой друг и защитник…

– Прости, прекраснейшая, я запамятовал… Слишком много дел… Счастье, что свиток не забыл с собой взять.

Девушка благодарно улыбнулась и положила свиток на полку с пиалами.

«Неужели я ошибся? – с тревогой подумал Алим. – Неужели это просто сказитель? Который и в самом деле занят торговыми делами в поисках хлеба насущного? Отчего не видны сегодня столь заметные… отличия сего гостя от любого обычного человека?»

Черный лаковый столик вновь был заставлен угощениями. В кумгане исходил холодом мандариновый шербет. Фрукты теснились на ярком блюде.

Сафият молча сидела напротив гостя. Тот, это было отлично видно, напрочь лишен каких-то понятий о достоинстве и обходительности. Ибо он, взяв по яблоку в каждую руку, приступил к рассказу.

Сафият заскрипела пером.

– Прекраснейшая… – заговорил Недис. – Я не зря говорил, что знаю необычные сказки. Должно быть, тебе ведомо, что почти все сказания всех народов заканчиваются победой добра над злом… И потому они все, сколь бы различными ни были, похожи друг на друга, как капли воды из одной лужи. Мои же истории иные. В них ты не найдешь вознагражденной любви или преданности, смертные обретут свой конец, а зло расхохочется в лицо добру, чувствуя свое превосходство…

Сафият озадаченно подняла голову и взглянула на гостя.

– Ты уже говорил все это, уважаемый…

– Ах да… Все дела, дела… Даже вечером, с прекраснейшей из женщин мира, я не могу забыть о них… Прости. Итак, моя греза, я расскажу тебе историю, рассказанную мне умирающим менестрелем в далеком варварском замке. Это повествование о рыцаре Убальдо и осеннем колдовстве. Внимай же истине без прикрас…

– Прости меня, мудрый сказитель, добрый гость. Но и это ты мне уже рассказал. Печальна судьба друга Убальдо, но уже известна. Как известна и судьба всех рыцарей и волшебниц…

Гость поежился, взглянул девушке в лицо, потер лоб.

– Должно быть, сегодняшнее солнце сыграло со мной злую шутку. Я словно позабыл все, что было накануне.

– Все? – в голосе Сафият зазвучала обида.

– О нет… – Тут губы Недиса-гостя растянулись в сухой улыбке. – Не все, конечно… Почти все.

«Вот и понимай как знаешь…»

Алим все еще терялся догадках, пытаясь понять, кто перед ним – вчерашний ли иноземец или его брат-близнец. Другой колдун или тот же. Быть может, долгие годы спокойствия притупили его колдовское чутье. Или, что было куда вероятнее, за те же бесконечные столетия научились пять Недисов скрывать свои колдовские умения, притворяясь одним и тем же человеком.

– Тогда, моя сладкая греза, я расскажу тебе историю, которую поведал мне сказитель на далеких Фарерских островах, отделенных от всего мира густыми туманами и высокими скалами. Это рассказ о рыцаре Синяя борода и печальной судьбе его любви. Внемли же горькой истине…

Сафият опустила голову и поудобнее взяла в руки калам.

– За редким березовым леском, окаймлявшим город с севера, до самого моря тянется холмистая равнина, кое-где покрытая кустарником и низкорослыми соснами. От пролома в городской стене до берега моря не более двух часов ходьбы, но дороги, что вела бы через равнину прямо к морю, проложить еще не успели. В бесчисленных ложбинах стояло болото, черное и вязкое, словно клей. Здесь водились жабы и крысы, временами, словно проталкиваясь сквозь густой воздух, залетала сойка и, подхватив моллюска, улетала прочь.

Равнину пересекала цепь холмов, на самом высоком из них круто вздымались к небесам угловатые и корявые каменные глыбы – остатки утесов. Прежде здесь простиралось море, теперь от него осталось только болото, глухое и стылое, чуждое и морю, и суше.

Никто не помнит, когда именно и при каких обстоятельствах отошли эти земли во владение барона Паоло ди Сельви. Восторженный, уверенный в себе, барон искрился весельем, когда сошел на берег. В лихо сдвинутой фуражке по трапу спускался широкоплечий моряк с кривыми ногами наездника. Но вдруг налетел порыв ветра – в то утро дул свежий, пронизывающий ветер – и фуражка шлепнулась прямо в воду. Ужас охватил матросов от такого зловещего предзнаменования, а он стоял среди них с непокрытой головой и смеялся. У него был курносый нос со вдавленной переносицей, близко посаженные раскосые глаза, их светло-серая прозрачность, казалось, противоречила мягкости губ и плавному звучанию голоса.

Барон отправился в город окружным путем, он ехал на вороном жеребце вслед за упряжкой мулов, тащивших повозку с двумя сундуками. И двух часов не прошло, а он уже возвращался коротким путем через равнину, смеясь и посвистывая, послав коня в галоп. Никто не знает, что тогда случилось. По-видимому, на краю болота барон спешился и побрел по песку и трясине.

Только под утро нашли его: он лежал на скале навзничь, без признаков жизни, перемазанный глиной и покрытый водорослями. Лицо у него раздулось, оно пылало и было усеяно волдырями, точно обожженное, а на правой руке и предплечье свисали лохмотья содранной кожи. Бесчувственное тело уложили на носилки, отнесли через пустошь к ближайшей проезжей дороге, чтобы как можно скорее доставить барона в город. Через неделю ожоги зажили. Барон не помнил, что с ним произошло. И только сестры милосердия видели, что к вечеру в глазах у него появлялось выражение страдания и ужаса, а иногда он заслонял лицо рукой и жалобно стонал. Оправившись от болезни, барон подарил свой корабль штурману, выплатил команде щедрую плату, а сам остался жить в городе.