Маркиз де Сад - Жюстина, или Несчастья добродетели

— Как вам угодно, прекрасное создание, — сказал монах, направляясь к двери. — Я не могу насильно вести женщину к счастью. До сих пор добродетельность славно вам служила, так что продолжайте боготворить ее… Прощайте, только больше ко мне не обращайтесь…

Он выходил, когда неожиданный властный порыв бросил Жюстину к его ногам.

— Зверь! — захлебываясь слезами, закричала она. — Впусти же в свое каменное сердце мои горестные вопли, выслушай их и не ставь мне условий, которые страшнее смерти.

От резкого движения спали покровы с ее груди, и она обнажилась — белоснежная грудь, залитая слезами, на которую беспорядочно ниспадали прекрасные волосы. Жюстина внушала в эти минуты самые мерзкие желания этому человеку, и злодей захотел тотчас удовлетворить их: он посмел показать, до какой степени его терзает похоть, он осмелился предаться сладострастию при виде цепей, сковывавших несчастную девушку, его все сильнее возбуждал меч, который должен был поразить Жюстину… В этот момент она стояла на коленях, развратник опрокинул ее навзничь и повалился вместе с ней на жалкую соломенную подстилку, служившую ей ложем. Она хотела закричать, он засунул ей в рот платок, связал руки и, лишив ее возможности сопротивляться, задрал ей юбки.

— Ох, черт меня побери, — пробормотал он, — как хорошо сохранились эти прелести!.. Она все еще очаровательна, эта сучка!

Он раздвинул ей бедра… Не встретив сопротивления, он овладел влагалищем — это был разъяренный тигр, схвативший кроткого ягненка. Получив ее несколько мгновений, он уселся ей на грудь, отхлестал ее по щекам членом и наконец сунул его в сведенный судорогой боли и отчаяния рот.

— Я задушу тебя, если ты шевельнешься, — пригрозил он, — пока я не залью тебе глотку спермой: только при этом условии я, возможно, что-нибудь для тебя сделаю.

Но вскоре желания либертена, настолько же необычные, насколько непостоянные, устремились к другому храму. В его мозгу вспыхнуло воспоминание о ее великолепной заднице, он повернул ее к себе, и за жаркими поцелуями последовал яростный натиск. Жюстина извивалась на монашеском колу, пытаясь соскользнуть с него, но она находилась в такой позе, что каждое ее движение увеличивало удовольствие монаха вместо того, чтобы помешать ему. Наконец излилась мощным потоком сперма, и читатель достаточно знает этого персонажа, чтобы догадаться о тех эпизодах, которые сопровождали развязку: это была молния, испепеляющая куст, который в напрасном отчаянии пытается прикрыться слабыми ветвями. Насладившись, монах уставился на свою жертву, и когда в глазах его погасла ярость, наша бедняжка увидела в них отвращение и презрение — увы, таков мужчина.

— Итак, вы не хотите, чтобы я помог вам? — процедил он сквозь зубы, приводя себя в порядок. — Ну что ж. в добрый час; я не буду вам ни помогать, ни вредить — даю вам слово, но если вы проговоритесь о том, что здесь произошло, я обвиню вас в самых страшных преступлениях, и ничто вас уже не спасет. Подумайте над этим, меня считают вашим исповедником, и когда речь идет о преступнике, нам разрешено предать содержание исповеди гласности. Послушайте, что я скажу сейчас тюремщику, и знайте, что я в любой момент смогу вас погубить.

Он постучал в дверь. Появился надзиратель.

— Сударь, — сказал ему подлый монах, — эта добрая девочка ошиблась: она хотела увидеться с неким отцом Антонином из Бордо, но я ее не знаю. Тем не менее она захотела исповедаться, и я ее выслушал. Я покидаю вас, но если суду понадобятся мои показания, я всегда к вашим услугам.

С этими словами варвар ушел, оставив Жюстину в полном замешательстве от такого коварства, возмущенную его наглостью и развращенностью, пожираемую сожалением о том, что она не убила себя вместо того, чтобы сделаться (пусть и не по своей воле) объектом столь чудовищной похоти.

Однако, несмотря на ужасное состояние, Жюстина не хотела сдаваться и вспомнила о Сен-Флоране. Невозможно, подумала она, чтобы этот человек отказал мне в помощи после всего, что я для него сделала. Я оказала ему очень большую услугу, он поступил со мной слишком жестоко, чтобы не сжалиться надо мной в такой критический момент, чтобы не признать, по крайней мере, что я поступила благородно по отношению к нему. Огонь страстей мог ослепить его в тех обстоятельствах, когда я с ним встречалась, но он — мой дядя и в этом качестве никакие другие соображения не должны помешать ему помочь мне. Возможно, он снова вернется к своим последним предложениям и по— ставит условием моего спасения те ужасные услуги, о которых говорил в прошлый раз? Делать нечего, я соглашусь, а когда окажусь на свободе, найду возможность избежать участия в его злодейских делах, в которые он имел низость втянуть меня.

Вдохновленная такими мыслями, Жюстина написала Сен-флорану. Она обрисовала ему свои злоключения, она умоляла его встретиться с ней. Но она недостаточно знала душу этого монстра, решив, что в нее может проникнуть что-то доброе; очевидно, она забыла гнусные принципы этого развратника и его пагубную привычку всегда судить о других по себе, в конце концов и Жюстина, в свою очередь, предполагала, что этот человек должен вести себя с ней так же, как бы она поступила с ним в подобных обстоятельствах.

Он приехал, Жюстина попросила поговорить с ним наедине, и их оставили вдвоем. Судя по знакам уважения, какие ему были оказаны, Жюстина поняла, что он пользуется в Лионе большим влиянием.

— Что я вижу! Это вы? — произнес он, бросив на нее презрительный взгляд. — Выходит, я не совсем понял письмо, я думал его писала женщина, более порядочная чем вы, которой я бы помог от всего сердца, но что хочет от меня идиотка, которую я перед собой вижу? Та, которая виновна в стольких преступлениях, одно ужаснее другого, а когда ей предлагают возможность честно зарабатывать на жизнь, она упрямо отказывается? Нет, большей глупости не видел свет.

— Ах, сударь, — вскричала Жюстина, — я ни в чем не виновна.

— Что же еще надо совершить, чтобы быть виновной? — язвительно продолжал бессердечный человек. — Первый раз в моей жизни я увидел вас среди разбойников, которые хотели меня убить, теперь я нахожу вас в тюрьме, обвиняемую еще в трех или четырех преступлениях и имеющую на плече свидетельство прошлых злодеяний: если вы называете это добропорядочностью, так что же следует считать позором и бесчестием?

— Видит Бог, сударь, — взволнованно заговорила Жюстина, — вы не имеете права упрекать меня за тот период моей жизни, когда я вас узнала, потому что не мне, а вам следовало бы стыдиться этого. Вы знаете также, сударь, что не по своей воле я оказалась среди бандитов, которые поймали вас; между прочим, они собирались лишить вас жизни, я помогла вам бежать… Мы убежали вместе благодаря мне. Что же вы сделали, жестокосердный, чтобы отблагодарить меня за это? Можно ли без содрогания вспомнить о том случае? Вы сами захотели убить меня, вы меня жестоко избили и, воспользовавшись моим состоянием, несмотря на кровные узы, которые связывают нас, вы отобрали у меня самое дорогое; вы совершили беспримерную подлость, забрав у меня те небольшие деньги, которые у меня были, как будто вы стремились к тому, чтобы унижение и нищета нанесли вашей жертве последний удар. А что сделали вы потом, чтобы усугубить мои несчастья? Вы добились своего, подлый злодей, вы можете ликовать, это вы меня погубили, это вы подтолкнули меня к пропасти, в которую я продолжаю падать с того злополучного момента. Но я все готова забыть, сударь, все выбросить из памяти, я даже прошу у вас прощения за то, что помела высказать такие упреки — только ради всего святого дайте мне надежду хотя бы на какую-то признательность с вашей стороны… Соблаговолите приоткрыть вашу душу хотя бы сейчас, когда тень смерти витает над моей головой. Да и не ее я боюсь, а бесчестия: спасите меня от позорной казни; одной этой милости я прошу у вас, не откажите мне, сударь, не лишайте меня надежды, когда-нибудь небеса и мое сердце вознаградят вас за это.