Елена Арсеньева - Осень на краю

Но невозможно, нет, невозможно! Все сразу узнают, что молодой барин спутался с деревенской бабой. И ладно бы хоть с девкой, а то с давным-давно распочатой, вдобавок со вдовой… Тетя Оля в истерику вдарится… А какую гримасу скорчит сестрица! Отец, может, и глянет понимающе, но посоветует (Шурка отчего-то наперед это знал), что лучше уж с городскими шлюхами науку страсти нежной проходить, чем на сеновале ерзать с этой кобылицей, от которой несет назьмом.

Она и впрямь была похожа на золотистую, сильную, стремительную кобылицу с развевающейся по ветру гривой, но никаким назьмом от нее не несло. А пахло от нее смородиновым листом – и женщиной. Алчной женской плотью пахло!

Но нет, нет, баба же, черная кость! Голубая кровь Эжена Ле Буа, настоянная на поколениях французских аристократов и, может статься, даже королей, так и кипела возмущением. Да не бывать тому, чтобы какая-то баба одолела его! Позорно уже то, что она взяла такую власть над его плотью, но помыслы его, пламенно уверял себя Шурка, от нее свободны.

Изыди, сатана!

Ночами, особенно когда родные уехали наконец в город, Шурка лежал без сна в своей комнате (под портретами Лидочки и Эвочки, которые когда-то, двадцать или даже больше лет тому назад, именно в этой комнате бесились обе, одна другой пуще, вожделея молодого и обворожительного Константина Русанова, готовы были горло друг дружке за него перегрызть!), поглядывая на задвинутую изнутри задвижку, на которой играли блики лунного света, и чувствовал тихое дыхание Настены, доносящееся из коридора. Иногда дверь вздрагивала, и он весь сжимался от страха и смешанного с ним вожделения. Порою он слышал шаги внизу, под окном, и разрывался между желанием затворить окно и одновременно – выпрыгнуть туда, чтобы угодить в крепкие руки Настены. Разум Шурки возмущался тем, что Настена только и хочет завладеть им, поработить его – других желаний не может быть у такой сильной женщины, – а вся плоть его стремилась к слиянию с ней. Но стоило днем им попасться друг другу на глаза, как словно стена вырастала между ними. Равнодушное, снисходительное выражение прилипало к лицу Шурки, холодная гордость туманила взор Настены и кривила ее губы, и они отводили, отводили, старательно отводили глаза друг от друга, и только ноздри их предательски раздувались, взаимно ловя запах друг друга, словно они были зверьми разных пород и никак не могли понять, враг или друг рядом.

«Надо уехать, – думал Шурка. – Надо уехать! Надо вернуться в редакцию, на работу. Надо навестить Охтина…»

Нет, ехать нельзя, там Мурзик.

Нет, оставаться нельзя, здесь Настена!

Он рвался между этими двумя «нельзя», а между тем лето сменилось осенью, столь же дождливой, как лето, и крыша в старом доме начала то там, то сям протекать, и две служилые бабы, одна кухарка, другая горничная, шастали денно и нощно с тряпками да тазами, собирая воду с полу. По-хорошему, следовало перекрыть крышу, однако сейчас мужиков с поля сдернуть было невозможно: спешно убирали урожай, пока все не погнило на корню. Да и перекрывать дом в дожди вышло бы себе дороже. Приходилось ждать окончания уборки и хотя бы одной сплошь солнечной недели.

Так прошел сентябрь. Размыло железную дорогу, и Русановы приезжать перестали. На извозчиках, чай, из города не наездишься! «Шурка, ну ты уж досмотри дом, – писал отец, – все-таки это ваше с Сашкой родовое гнездо. Так что дождись, пока Настена крышу наладит, а потом, если хочешь, возвращайся. Поговори с Настеной, она найдет или оказию в город, или сговорится с кем-то, кто тебя отвезет. Но сначала с крышей разберись!»

Шурке ничего не оставалось делать, как сидеть и сидеть в Доримедонтове. Хотел было поохотиться, даже набил патронташ патронами и почистил старую «тулку», оставшуюся от покойного старика Понизовского, Шуркиного деда, которого он в жизни не видел, – но стоило представить кровь на голове какого-нибудь зайца, стоило вообразить свернутую шею какой-нибудь птицы, как скрутила тошнота.

Нет, он никогда и никого не будет убивать! Он – не будет! Никого и никогда!

Сунул «тулку» в шкаф, стоявший в углу, и забыл о ней.

У него в светелке законопатили на зиму окна, положили между рамами вату и сосновые кисти с шишками, а изнутри все проклеили белыми холстинными полосками. Теперь кто-нибудь с улицы мог пробраться в дом разве что в невеликую форточку… Туда с трудом разве что голова Настенина просунулась бы. Так что с этой стороны нападения можно не опасаться, усмехался Шурка про себя. Днем. А ночью ему было не до смеха. Ночью он лежал чуть не до утра без сна, с отчетливым ощущением безумия косясь на задвижку. Он умудрялся видеть ее даже в самую тьму-тьмищу. Пялил глаза до боли, ждал – дрогнет? Не дрогнет? Напрягал слух, чтобы не пропустить легкого скрежета пальцев по косяку.

Слышал Настенины легкие шаги по поскрипывающим половицам, но ни одного разу она не дернула дверь, не поскреблась. Шурка бесился, прикусывал подушку.

«Чего она ждет?! – думал, терзая ладони ногтями. – Думает, я открою сам, сам ее позову? Не дождется!»

Заморозки пали на землю, и только теперь прекратились дожди. Но кому нужно это сияющее солнце, это звенящее синевой небо на исходе октября?! Одна радость, что стремительно просохли раскисшие дороги и можно было надеяться, что, когда теперь ударит мороз, снег наконец-то ляжет, а не растворится в жидкой грязюке. Куда ж такое годится, что и Покров прошел, и еще полмесяца, а снег все не лег?! Ну и кровельным работам теперь ничто, конечно, не мешало.

«Ну вот, – подумал однажды утром Шурка, меланхолично глотая свою любимую пшенную кашу – сладкую, на молоке, обильно сдобренную маслом, – можно, пожалуй, и уезжать. В конце концов, не могу же я жизнь тут провести, будто какой-нибудь оранжерейный куст! Я тут, честное слово, с ума скоро сойду. Что ж, что Мурзик? Может, в Энске его уже и нет, может, он подался куда-нибудь… в Питер. А то, может, валяется на дне Волги с пробитой башкой! В Андреевской ночлежке нравы ой-ой… – Шурка невольно поежился, вспоминая достопамятный поход туда. – Приеду в город, сразу к Тараканову явлюсь, надеюсь, он опять возьмет «Пером». А потом и… – Он смущенно покосился на дверь, за которой где-то была Настена, – и правда, к девушкам сходить… Интересно, а сохранились ли еще какие-нибудь дома ? Вроде бы они все с войной были запрещены? Ну, может, по частным квартирам? Отец-то знает небось… – признал он авторитет Константина Анатольевича в таком деликатном вопросе. – Пора, пора, пора и мне стать взрослым!»

– Настена, – сказал Шурка, найдя ее после завтрака в кладовой, пересчитывавшей постельное белье, которое принесла прачка, и глядя в сторону, – соберите мои вещи и подводу сыщите либо наймите. Я завтра уехать хочу.