Елена Арсеньева - Осень на краю

– Еще до того, как вас… до вашего приезда, – деликатно выразилась Грушенька. – И до войны. Зимой, в начале четырнадцатого года. Это на меня так ужасно подействовало… Мне девятнадцать, я знаю, что красива, за мной многие ухаживают, а я ни в кого не влюблена. Я не могу влюбиться! Просто боюсь. У меня те две смерти, которые из-за меня случились, те два горя, которые я пережила, как будто выжгли что-то в сердце. Вы понимаете?

Марина медленно кивнула:

– Грушенька, я поняла. Ты хотела мне сказать, что не можешь любить Мартина. Ну и хорошо. Значит, меньше горевать будешь, когда он решится бежать.

Нет, Андреас не говорил ей, что среди его товарищей по бегству будет Мартин, Марина просто сложила два и два и получила четыре. Уж очень заговорщический вид был у мужчин, когда они разговаривали в «Чашке чая». И так волновался руководитель оркестра, предупреждая Мартина о возможных неприятностях. Наверное, разговор тогда шел именно о побеге…

– Бежать?! – воскликнула Грушенька. – С чего вы взяли? Откуда вы знаете? Мартин сказал вам? Но каким образом? Вы встречались?

Да, Грушенька не лгала – она была равнодушна к Мартину. Ни тени ревности не прозвучало в голосе – только любопытство.

– Если я тебе скажу, ты отцу не выдашь? – быстро спросила Марина.

– Никогда, – так же быстро ответила Грушенька.

Марине смертельно захотелось рассказать ей про Андреаса, про те несколько часов упоительных ночных объятий. Поделиться своим счастьем хоть с кем-то! Показать Грушеньке, которая всегда смотрит на нее с недоуменным сочувствием и даже с жалостью, что она, ссыльная, брошенная, одинокая женщина, мать невесть от кого прижитого ребенка, смогла стать предметом бешеной страсти.

Марина осеклась в самую последнюю минуту!

Нельзя. Эта девчонка из стана врагов. Если ей взбредет в голову хоть что-то где-то ляпнуть…

– Я скажу тебе потом, когда ты выполнишь мою просьбу, – ответила уклончиво.

Верный ход: ох, как заблестели глаза у любопытной маленькой мышки, которая прямиком бежит в расставленную мышеловку!

– Все, что хотите, Мариночка Игнатьевна! Все, что хотите, сделаю!

– Поклянись.

– Христом Богом клянусь! – Грушенька обмахнулась широким крестом. – Да провалиться мне на этом месте! – И спохватилась наконец: – А что сделать-то надо?

– Я хочу, чтобы ты сейчас пошла со мной в «Чашку чая» и передала Мартину записку, – сказала Марина. И, увидев, как потемнели испуганно глаза Грушеньки, как откинулась назад ее голова, как задрожали губы, словно готовясь взять назад свою глупую клятву, как стиснулись испуганно руки, угрожающе нахмурилась: – А не то отец твой узнает все о твоих танцах с ним, о том, что он тебе в любви признавался, а ты к нему на свидания бегала.

– Я?! – нелепо раскрыла рот Грушенька. – Но это неправда!

– А ты докажи! – злорадно усмехнулась Марина и, закрепляя свою власть над Грушенькой, добавила: – То, что ты с ним танцевала неприличный танец в обнимку, кто угодно подтвердит. А поверив в это, отец твой и во все остальное поверит… особенно если я скажу, что вы с австрийцем у меня встречались. И тогда тебе несдобровать!

По боли, отразившейся в Грушенькиных глазах, Марина поняла, что сделала верный ход: Васильев и впрямь поверит дурным слухам о дочери. Ну что ж, сама виновата! Береги, как говорится, честь смолоду!

Завидев издали вагон конки, стоявший около первой почтово-телеграфной конторы, Шурка пустился бегом, однако старался, вышло, зря: вагон долго еще не трогался. Мальчишка, изображавший из себя вагоновожатого, уныло ковырял в носу.

– Когда отправление? – спросил Шурка.

– Встречный с рельсов сошел, – буркнул мальчишка. – Как поднимут, так и поедем. Надо быть, скоро.

Вагон стоял, такое впечатление, давно – все места заняты. В основном это были чиновники, женщины, молодые поручики и седой генерал.

Шурка поднялся на империал. [4] Так назывался второй, открытый этаж вагона конки. (Прим. автора.) Там еще нашлось два или три свободных места, однако наверху немилосердно дуло, и Шурка вновь спустился в вагон.

Он притулился на задней площадке и вынул из кармана «Энский листок». Ничего особенного в этом не было: еще двое или трое пассажиров держали в руках газеты. Но они-то читали просто газету , а Шурка наслаждался свежим матерьяльчиком Пера!

Назывался он «Кровавые забавы» и был написан после посещения репортером Русановым петушиных боев в тайном притоне в Гордеевке. Все забавы такого рода были с войной запрещены, однако Шурка немыслимым образом о притоне прознал, еще более немыслимым путем нашел туда доступ – и вот, пожалуйста, дал на полосу матерьяльчик столь острый, что сам господин Смольников телефонировал Тараканову, восхищался пронырливостью его репортера и сетовал, что агенты сыскного отдела о данном пристанище азартных игр знать не знали. И даже вездесущий Охтин принужден был досадливо крякнуть и признать, что недоглядел, прошляпил, проштрафился, в то время как господин Перо оказался на высоте. И не в первый уже раз!

Услышав от редактора о его звонке, Шурка, против ожидания, ничуть не обрадовался и не возгордился, а подумал, что теперь его отношения с Охтиным, пожалуй, станут еще прохладней. Кому из опытных агентов сыскного будет приятно, коли их обскачет на вороных какой-то репортеришка! Да и не обскакивать Охтина хотел Шурка, а наоборот – работать с ним вместе… Вот уже полгода Русанов-младший вовсю работал в «Энском листке», печатался чуть не в каждом номере, однако работой своей был не слишком-то доволен. Острая заметка «Кровавые забавы» была исключением из унылого правила – Шурка большей частью исправно писал о плохой работе городского трамвая, о дурном качестве энской телефонии, о спекулянтах, которые припрятали сахар и не продают его, о безобразном качестве очистки энских улиц, о тягостной нехватке мяса. А мечтал он вести колонку «Уголовной хроники». Агент Охтин, на знакомство с которым Шурка возлагал такие надежды, чудится, совсем забыл, как они вместе – да-да, вместе! – пытались разгадать причину убийства репортера Кандыбина и, главное, загадки объявлений беженцев. Охтин забрал с собой странные листки с переписанными объявлениями – и словно в воду канул. Все попытки Шурки подобраться к сыскному отделу, свести дружбу или хотя бы шапочное знакомство с его агентами и получать регулярный матерьяльчик для «Уголовной хроники» оказывались напрасными, ибо Охтин ни на дружбу, ни даже на контакты служебные нипочем не шел. А теперь, после «Кровавых забав», небось еще больше разобидится…

– Да что ж такое, господа! – возопил в эту минуту стоявший рядом с Шуркой немолодой чиновник в вицмундире. – Сколько же стоять можно, а? Ну должен же быть какой-то предел!