Елена Арсеньева - Осень на краю

Спустя несколько минут туда вошла Тамара Салтыкова и увидела валявшийся на полу исписанный листок. Подняла – и, конечно, прочла первые строки, благо они так и бросались в глаза: «Митя Аксаков, твой муж, отец Оленьки, жив! Он жив!»

Не веря своим глазам, Тамара читала письмо, как вдруг за ее спиной отворилась дверь и в сестринскую вошла Таня Шатилова:

– Что это ты тут делаешь?

Не ведая стыда и смущения, простодушная, как дитя, Тамара радостно обернулась:

– Танечка! Ты только посмотри, что я нашла! Наверное, его обронила Саша. Ее муж нашелся! Ты только посмотри! – И она сунула под нос подруге письмо, которая не постеснялась пробежать его глазами от начала до конца, довольно улыбаясь.

Да, будет что рассказать маме, подумала Таня. Она так живо интересуется судьбой Русановых, своих родственников, которые ее и знать не хотят… Правда, мамочка бывает порой довольно противной и деспотичной, но все равно Тане за нее очень обидно. Душа ведь у нее добрейшая! То и дело спрашивает Таню, не слышала ли от Саши хоть каких-то вестей о ее пропавшем муже. Можно себе представить, как она обрадуется новости, что Дмитрий Аксаков жив и теперь находится в одном из петроградских госпиталей!

Таня оказалась совершенно права: Лидия Николаевна очень обрадовалась. И ее радость разделил скромный сормовский рабочий по фамилии Силантьев. По исключительной душевной доброте, надо полагать!

Елизавета Васильевна снимала комнатку в маленьком засыпном доме у старой солдатской вдовы, на Артиллерийской улице, как раз напротив лазарета. Марина прошла мимо ворот и остановилась у окошка, за которым ярко горела керосиновая лампа. Это было окно Ковалевской, завешенное плотной белой занавеской. Итак, она дома, не на дежурстве в госпитале. Вон мечется по комнате ее тень. Елизавета Васильевна нервно ходила взад-вперед, слегка припадая на правую ногу. Значит, она была ранена именно в ногу…

Марина смотрела на тень, смотрела… Какое-то непонятное предчувствие томило, вернее, подгрызало душу. Это злило – Марина не любила быть слабой даже наедине с собой! – а потому она решительно стукнула в раму, но тотчас струсила, отступила в темноту.

Шторка отодвинулась, лицо Елизаветы Васильевны прильнуло к стеклу. Лампа светила ей в спину, и волосы окружали ее голову сияющим золотистым нимбом.

Раньше, вспомнила Марина, Ковалевская убирала волосы в узел на затылке, а теперь они были довольно коротко подстрижены и развевались вокруг головы. «Зачем она подстриглась? А, понятно. Наверное, тиф подхватила в пути…»

Лицо находилось в полутени, и глаза казались огромными, необыкновенно яркими, а черты – удивительно красивыми. Сейчас невозможно было различить ни единой морщинки на похудевшем, с правильными чертами, тонком лице, и Марине показалось, что на нее смотрит не милосердная сестра Елизавета Ковалевская, которой уже под сорок, а та, прежняя Елизавета Ковалевская, следователь Энской прокуратуры, до отчаяния влюбленная в молодого и красивого Георгия Смольникова.

Марина даже зубами скрипнула, до такой степени захотелось ей схватить с земли какой-нибудь камень, желательно побольше и потяжелее, и швырнуть в это прелестное, встревоженное лицо. Наверное, она так и поступила бы, когда бы занавеска не упала, лицо не исчезло, а силуэт Елизаветы Васильевны не отдалился от окна.

«Не пойду к ней, – ослабев от приступа ненависти, подумала Марина. – Зачем она мне, чтоб ей пусто было… Успеем еще, повидаемся, небось черт сведет на узкой дорожке…»

И она даже повернулась, чтобы уйти, но поскользнулась на расползшейся грязи, замешкалась… Потом, спустя дни, месяцы и годы, даже спустя десятилетия, она будет вспоминать этот вечер и думать, что вся жизнь ее сложилась бы иначе, когда б она не поскользнулась, не замешкалась, успела бы уйти. Ее жизнь и многие другие жизни!

Но тут громыхнул засов калитки за ее спиной, а потом спокойный, мягкий голос Ковалевской проговорил:

– Кто здесь? Это вы, Марина?

Марина, которая точно знала, что Елизавета Васильевна не может ее видеть, испытала припадок мгновенного ужаса (даже в пот бросило!), словно Ковалевская застигла ее на месте преступления, но тотчас справилась со страхом, пожала плечами и шагнула вперед:

– Да, я, Елизавета Васильевна. А вы откуда знаете? Видели меня?

– Просто почувствовала, – усмехнулась Ковалевская. – Честно говоря, я сама собиралась к вам завтра. Я знала, что не уеду, не повидав вас. Пойдемте в дом, что ж мы стоим-то…

– Вы уезжаете? – удивилась Марина, проходя вслед за хозяйкой в просторную комнату, вход в которую находился под лестницей, ведущей на второй этаж. Там квартировал еще какой-то врач воинского лазарета. Во всех четырех квартирах этого дома, как, впрочем, во всем квартале от Артиллерийской до Казачки, Казачьей горы, жили врачи, милосердные сестры, санитары или вольнонаемные работники госпиталя с семьями. – Опять? Далеко ли?

– Обратно в армию, – сказала Ковалевская, входя в комнату. – Да вы проходите, Марина. Присядьте, в ногах правды нет, я это знаю теперь, как никто другой!

Марина села, не снимая полушубка, но Елизавета Васильевна, словно бы не заметив, не предложила раздеться. И чаю не стала предлагать, хотя раньше первым делом принялась бы суетиться со спиртовкой…

«Понятно…» – угрюмо подумала Марина.

– Очень неприятная штука – ранение, – сказала Ковалевская с улыбкой. – Боль делает человека слабым. А я вообще-то изнеженное создание…

«Ты-то изнеженная? – чуть не усмехнулась Марина. – Да в тебе силы и крепости небось побольше, чем даже во мне!»

– Помню, когда меня первый раз в Маньчжурии ранили, – пустилась вдруг в воспоминания Елизавета Васильевна, – еще в девятьсот пятом году, я так перепугалась… Ужас! Вообще соображать перестала. Рана пустяковая была, по большому-то счету, можно было в полевом лазарете остаться, так нет же, я со страху решила эвакуироваться в Х. И всё, меня мигом заставили в здешнем лазарете работать. Доктор Никольский – был у нас здесь такой чудесный доктор, он умер шесть лет назад, – пояснила она, – сказал, что безобразие, когда в единственном на весь Приамурский край военном лазарете нет ни одной дипломированной милосердной сестры. А я ведь Кауфманские курсы закончила… И не отпустил, хотя я рвалась обратно на фронт и ужасно кляла себя за слабость. Вот так я здесь и задержалась… И сейчас, когда ранили, нужно мне было постараться остаться в Петрограде, в Москве, ну… в Энске, что ли… – сказала она после паузы со странной какой-то интонацией, – а я так боли испугалась… Очень было больно, в самом деле! Одним словом, сплоховала и позволила отправить себя в воинском эшелоне, идущем в Х. В пути уже спохватилась – не то делаю, не то! Ну а тут окончательно решила: возвращаюсь на фронт.