Кэтрин О`Нил - Искусство обольщения

– Попал впросак, старина? – сказал ему тогда Ричард.

– Ты еще пожалеешь о том, что родился на свет, – злобно прошипел Дюваль.

– Наши дела не слишком хороши, согласен, – ответил Ричард, – но твои и того хуже. Верно?

– Что вы хотите этим сказать? – подозрительно прищурился Дюваль.

– Сами подумайте. Вы допустили, чтобы убийца сбежала. Вы допустили, чтобы у вас под самым носом умыкнули бесценную коллекцию картин. И из-за вашей небрежности эта коллекция оказалась уничтожена. Не думаю, что вам будет приятно прочесть о себе такое в прессе.

– Не видать вам ордена Почетного легиона, – вставила Мэйсон.

Дюваль болезненно поморщился.

– Ну что же, лучшим утешением мне будет тот факт, что вы оба остатки дней проведете в тюрьме.

– А как вы проведете остатки дней? – не унимался Ричард.

Мэйсон ответила за Дюваля, у которого вся кровь от лица отхлынула при ее словах.

– В бесчестье. В забвении. В одиночестве. Вечным позором Службы безопасности и бельмом в глазу Франции. Я уже не говорю о том, что будет с бедной мадам Дюваль с ее слабым здоровьем.

– А не пришлось бы вам больше по вкусу прослыть героем? – предложил Ричард.

– Героем? – Дюваль от неожиданности замигал.

– Я думаю, что история в моем изложении выглядит довольно привлекательно. Вот послушайте. Американский мошенник Хэнк Томпсон и его русский сподручный украли картины, чтобы контрабандой вывезти их из Франции. И сестра художницы, и я пытались их остановить. Нам удалось это сделать, но, к несчастью, произошло крушение поездов и картины погибли.

Дюваль пристально смотрел на Ричарда.

– И где во всей этой истории я?

– Вас при этом не было, так как в это время вы вследствие весьма продуманной сыскной операции обнаружили, что смерть Мэйсон Колдуэлл не была все же насильственной, что те самые Хэнк Томпсон и Дмитрий Орлов пытались оболгать храбрую и невиновную Лизетту Ладо, подкинув следствию ложные улики. Вы не смогли поспеть вовремя и спасти картины лишь потому, что сделали все, чтобы успеть спасти от гильотины бедную оболганную Лизетту Ладо, столь любимую многими парижанами. И вы, человек высоких нравственных принципов, когда пришлось выбирать между спасением картин и спасением жизни юной цветущей женщины, выбрали человеческую жизнь. То был трудный выбор, и для того, чтобы его сделать, нужен настоящий мужской характер. Скажите, разве не станут парижане аплодировать вашему мужеству и вашему благородству? Лично у меня самого слезы наворачиваются на глаза. Позвольте мне пожать вашу руку.

Взгляд у Дюваля на некоторое время стал отсутствующим, словно он мысленно прокручивал в голове эту новую версию. Наконец он сказал:

– Да, то был героический выбор, не правда ли?

– По возвращении в Париж нас, вне сомнения, встретят толпы репортеров. Сестра покойной художницы и я лично – мы оба будем петь вам такие дифирамбы, что вы затмите славой самого Карла Великого, Святого Людовика и Шерлока Холмса заодно.

Как раз в этот момент к ним подбежал помощник Дюваля Даниэль с наручниками наготове.

– Я подумал, что они вам понадобятся, инспектор, – задыхаясь, сказал помощник, протягивая Дювалю металлические браслеты.

– Наручники? – вскричал Дюваль. – Идиот! Принеси моим друзьям чего-нибудь выпить. Вскоре им встречаться с прессой, и они должны подкрепиться.

– Но, инспектор…

– Ваша некомпетентность не перестает меня удивлять. Неужели вам никогда не приходило в голову, что эти двое «подозреваемых» на самом деле уже давно работают на меня под прикрытием и все для того, чтобы разоблачить грязные махинации американского негодяя и его русского подручного? Послушайте, Даниэль, если вы хотите когда-нибудь стать сыщиком, вы должны научиться быть более проницательным.

Вернувшись в Париж, после почти часового восхваления заслуг Дюваля во время пресс-конференции, устроенной прямо на вокзале Монпарнас, Ричард и Мэйсон, наконец, оказались в номере Ричарда в «Лё-Гранд-Отеле». Теперь, когда все осталось позади, Мэйсон могла с облегчением вздохнуть. Но, странное дело, помимо вполне понятного радостного возбуждения, она испытывала и некоторые опасения. Ричард однозначно выбрал ее, но, когда осядет пыль, не пожалеет ли он о сделанном решении? Действительно ли тот лист, с которого им предстоит начать жизнь, чист, или на нем остались следы сомнений, следы раскаяния?

Для них обоих это был момент истины.

Они стояли и смотрели друг на друга. Глядя Ричарду прямо в глаза и обмирая от страха, Мэйсон спросила:

– У нас все в порядке?

Он не ответил. Он просто в два шага преодолел разделявшее их расстояние и привлек ее к себе. Мэйсон чувствовала, как бьется в груди его сердце, сильные руки Ричарда согревали ее. Он держал ее так, словно она была самым дорогим в его жизни, и тогда на глаза ее навернулись слезы радости.

Но времени на слезы не было. Ричард чуть-чуть отстранился, ровно настолько, чтобы наклонить голову и поцеловать ее. Он целовал ее так, как никогда не целовал раньше: нежно, бережно. Не отрывая губ от ее губ, он поднял ее и понес через гостиную в спальню. Он осторожно уложил ее на кровать, затем поцеловал и стал раздевать медленно, неторопливо, словно пробуя на вкус каждый миг этого действа.

– У меня такое странное чувство, что я это делаю впервые, – сказал он, с улыбкой глядя ей в глаза.

Он разделся сам и лег рядом с Мэйсон на кровать. Он снова ее поцеловал долгим глубоким поцелуем, зажав лицо в ладонях. Затем он стал покрывать страстными поцелуями ее подбородок, ее шею, ключицы, грудь. Он целовал ее всю, и руки его заряжали ее страстью, которую они оба ощущали с новой остротой и глубиной.

– Ты дрожишь, – заметил Ричард.

– Я немного боюсь.

– И я тоже. Совсем чуть-чуть.

Он опустил ладонь ей на грудь и стал играть с соском, катая его между пальцами. Затем он опустил голову и лизнул сосок. По телу Мэйсон прокатилась дрожь. Она поняла, что до этого самого момента в минуты близости между ними все равно существовал некий барьер, преграда из секретов, сомнений, вопросов, на которые не были даны ответы. Но в нормандском поле эти барьеры взлетели на воздух вместе с вагонами и картинами. Мэйсон чувствовала, как энергия Ричарда перетекает в нее, льется свободно и щедро, как никогда раньше. Такой мощный, такой неудержимый поток… И этот поток подхватил ее, приподнял и наполнил собой.

Когда Ричард вошел в нее, Мэйсон показалось, что никогда еще он не был так тверд, так силен, так уверен в себе. Он держал ее в объятиях, входил в нее глубокими и сильными толчками, сливался с ней, отдавал ей всего себя с почтением и преданностью, словно совершал приношение божеству. Мэйсон чувствовала, что возрождается в его руках, поднимается из пепла той, кем была раньше, в первозданной чистоте и первозданной целостности. Впервые она чувствовала, что живет.