Ирена Гарда - Первая женщина на русском престоле. Царевна Софья против Петра-«антихриста»

— Да как вы смели, — давясь от ярости, прошипела она в лицо оторопевшим стрельцам, — требовать от меня жизни Федора Леонтьевича? А ну, пошли вон отсюда, сарынь проклятая, жабино отродье!

Те, опешив, попятились, но Сергеев быстро опомнился и, подбоченившись, выставил вперед бороду.

— А ежели ты откажешься выдать нам разбойника Шакловитого, то мы поступим с тобой нечестно. Нам, царевна, не впервой.

Перед глазами Софьи возникла картина, от которой ее бросило в холодный пот: те же сени, отчаянный крик «медведицы» и стрельцы, волочащие по полу избитого Ивана Нарышкина. Вот она, расплата за ту кровь! Ее пальцы сами собой скрючились, превратившись в лапы хищной птицы.

— Посмейте сделать хотя бы шаг, и я вам покажу, как ослушаться дочери Алексея Михайловича!

Сбившиеся в кучу бояре с ужасом ожидали, что последует за этим, как вдруг за спиной Софьи послышался родной голос:

— Э-э-это что тут такое? А ну, назад! Софья Алексеевна, Великая ты наша государыня, не гневайся на моих стрельцов. Ума они малого, обхождения не знают. Придется их построжить. Совсем страх потеряли! А ну, быстро пошли за мной!

С этими словами он в несколько шагов пересек сени и, распахнув входную дверь, ведущую на Красное крыльцо, махнул рукой выборным, приглашая их следовать за собой. Проходя мимо Софьи, он чуть замешкался, и, улыбнувшись по-мальчишески широко, подмигнул ей левым глазом.

Все произошло так быстро и неожиданно, что присутствовавшие в сенях люди не успели ничего сообразить, как Шакловитый уже скрылся на крыльце. Опомнившиеся стрельцы кинулись за ним, раздались крики, удары, шум борьбы… Потом все стихло…

Бояре с ужасом смотрели на царевну, которая так и застыла, со скрюченными пальцами рук и выражением решимости на лице.

Через толпу вельмож протиснулась царевна Марфа и ласково обняла сестру за плечи:

— Пойдем, Сонечка, пойдем… Тебе надо прилечь…

Унизанные перстнями пальцы медленно разжались, и Софья, точно сомнамбула, побрела, поддерживаемая сестрой, наверх в царские покои. Свита государыни, расступившись, пропустила двух женщин и провожала их глазами, пока они медленно поднимались по лестнице. Внезапно Софья остановилась:

— Я не могу туда пойти. Марфушенька, можно я переночую у тебя?

— Господи, Сонечка, конечно! — разрыдалась ее сестра. — Все, что захочешь.

В тереме царевны Софью устроили на постели, и она лежала, глядя в потолок пустыми темными глазами, невзирая на снотворное, которое заставил ее выпить вызванный доктор. В ее глазах не было слез. С той поры она больше не плакала ни разу в жизни.

По мере того как пустел Кремль, в Троице все активнее кипела жизнь. То и дело в ворота монастыря въезжала роскошная карета или дедовский рыдван, в котором прибывал с семьей очередной вельможа. Подходили строем полки, пришедшие из Москвы, или проносились галопом провинициальные дворяне с боевыми холопами, пришедшие по зову царя из соседних волостей. Их всех встречал Борис Голицын, у которого для каждого находилось доброе слово и чарка водки.

Запоздавшие гости, чтобы оправдать свою задержку, наперебой рассказывали о творящемся в Москве беспределе, причем по странной закономерности, чем позже приезжал боярин или служивый, тем более страшные истории лились из их уст, так что Софья и Шакловитый в их рассказах разве что не пахли серой и не имели рогов и копыт. Все эти байки аккуратнейшим образом пересказывались Петру, отчего он начинал дергать головой и биться в очередном припадке. Но все это происходило в стороне от чужих глаз, а на людях царь был сама благочестивость, смирение и благовоспитанность: на все службы ходит, с церковными иерархами почтителен, с боярами милостив.

Монастырское «сидение» пошло на пользу Наталье Кирилловне, которая просто расцвела в окружении алчущих ее покровительства бояр. Правда, была одна печаль, которая тревожила ее сердце. Ее любимый братец Левушка на радостях пил не переставая, и от этого бывал иногда чересчур игрив. Царицу радовало все: и окружающий ее почет, и заискивание тех, кто успел поставить на ее Петруше крест, и мысли о том, как злобствует в Кремле «змея Сонька». Особенно приятно было отправлять назад ни с чем присылаемые ею посольства. Ништо? Это ей за убитых братьев, насильно постриженного в монахи отца и годы забвения, которые пришлось пережить честолюбивой царице.

Подначиваемый окружающими Петр тоже имел большой счет к старшей сестре. С того страшного дня, когда на его глазах стрельцы убивали людей, у мальчика случались приступы эпилепсии и начинала дергаться голова, пугая случайных людей. Еще больше ненавидел он Шакловитого, поклявшегося, по уверению полковника Цыклера, убить молодого царя.

Какова же была радость, когда очередная партия стрельцов, пришедшая в Троицу, приволокла с собой его врага, который был избит так, что с трудом мог стоять! Шакловитого заперли в монастырском подземелье, и им занялся «князь-кесарь», вечный участник пьяных царских дебошей, страшный Федор Юрьевич Ромодановский. Петр сначала отказался присутствовать при пытках «Сонькиного аманта», но затем любопытство пересилило, и он спустился в монастырский подвал, заваленный пыльным хламом. Откуда-то потянуло горелым мясом, и Петр в сопровождении верного Алексашки пошел на запах. Когда он вошел в камеру, то в окровавленном человеке с трудом узнал красавца Шакловитого.

Тот висел на неестественно вывернутых руках, кожа спины до костей рассечена ударами кнута, а на боках и животе вздулись пузырями и лопнули следы от раскаленных прутьев. Пленник был без сознания, и с его разбитых губ капала кровь.

При виде царя Ромодановский с Борисом Голицыным поднялись, приказав палачу с помощниками, чтобы те привели Шакловитого в чувство. После второго ведра холодной воды, вылитой на голову, Федор застонал и открыл глаза. Перед ним с кривой улыбкой на губах и выражением брезгливого любопытства стоял Петр. Ноздри победителя раздувались, в глазах было что-то хищное.

— Ну и как? — спросил Петр, и трудно было понять, к кому обращен его вопрос.

— Молчит, Иуда, — отозвался, отдуваясь, тучный Ромодановский. — Ну, ничего, он у нас заговорит.

Подняв голову Шакловитого за слипшиеся волосы, царь заглянул ему в лицо.

— Меня убить замыслил, сволочь? А сейчас небось жалеешь, что на свет родился?

— Жалею, — прохрипел вдруг Федор, поднимая подернутые смертной мукой глаза, — жалею, что Софью Алексеевну послушался и тебя, выродка, не прибил. Щенок…

Он попытался плюнуть Петру в лицо, да в пересохшем рту не было слюны. Но и сказанного оказалось достаточно, чтобы молодой царь схватил металлический прут, которым прижигали тело, и начал лупить изуродованного пыткой человека по чему придется.