Елена Вихрева - Невеста смерти [СИ]

Ренита на удивление дружелюбно их встретила, но сразу увидела намокший бинт на руке у Рагнара:

— Кто-то хочет остаться в валентрудии? Придется уложить в постель, если будешь так с собой обращаться.

— Немытым оставаться полезнее? — неспешно поинтересовался Рагнар, глядя своими изумрудно-зелеными глазами далеко вниз, чтобы разглядеть хрупкую целительницу.

— Мы бы тебя здесь помыли бы, аккуратнее, — отрезала врач, меняя ему повязку.

Гайя не стала вмешиваться — не хотела нарушать то равновесие, которого достигла в установлении отношений с ершистой Ренитой, не всегда совпадающей с обычными представлениями о милосердии служителя Эскулапа. Но Ренита сама окликнула ее:

— Гайя, — она нерешительно запнулась. — Тебе не надо моей помощи?

— Нет, — пожала плечами и улыбнулась девушка. — Ты же видела меня сразу после арены. Все в порядке.

— Бывают еще и ушибы, которых сразу не заметить. Мышцы нигде не тянет?

Гайя выгнулась всем телом, проверяя каждое сочленение своего послушного гибкого туловища:

— Вроде нет. Но вот от твоего чудесного массажа бы не отказалась.

— Ложись, — врач с готовностью взяла с полки чистую простыню и расстелила на кушетку, сделанную явно мастером-греком, даже львиные ножки на месте.

Она нерешительно оглянулась на Рагнара. Тот кивнул ей:

— Не отказывайся. А я так устал, что готов заснуть стоя, так что пойду попрошусь у надсмотрщика, чтоб пустил в камеру раньше, — он хохотнул, придержав подвязанную Ренитой к груди руку другой рукой. — На правах умирающего.

Рагнар ушел, хотя Ренита и порывалась уговорить его остаться в валентрудии, раз уж он все равно здесь.

— Тяжело тебе приходится? — сочувственно произнесла Ренита, тщательно разминая плечи Гайи.

— Физически нет. Даже легче, все же настоящие бои не каждый день.

— А где они каждый день? На войне? — удивилась Ренита.

— И там тоже, — вздохнула Гайя, укладываясь на кушетке поудобнее.

— А тут? Как тебе удается не допустить до себя никого? Ты не понимаешь, как мне приходилось трудно на первых порах! А ты такая красивая! — вдруг выдохнула Ренита, проводя руками по всей длине спины Гайи.

— Представляю, — спокойно ответила Гайя. — Хорошо представляю. Потому что вот кто красивый, это ты. А я что? Обычная девчонка. И помнишь, я обещала тебе волосы заплести красиво? Зачем ты закрываешься этой тряпкой?

— Привыкла… Мне хорошо быть незаметной. Спокойно. Настоящий целомудренный врач.

— А Таранис? Он же смотрит на тебя не как на врача, а как по меньшей мере на Гигию с Панацеей.

Ренита невесело рассмеялась:

— Да. Он меня даже немного пугает. Такое впервые.

— Разве это страшно? Он же не набрасывается на тебя?

— Нет. Даже как-то принес цветок. Мне никто никогда не приносил цветы… И вообще, я привыкла воспринимать растения только как целебные.

— Оно конечно, кто бы говорил. У меня нет вообще никакого опыта в таких делах. Но почему-то мне кажется, что Таранису можно верить. Не отталкивай его…

— Мне страшно и непривычно…

— Все в жизни бывает непривычно. А иногда и страшно. И очень страшно. Но это же жизнь. Другой не будет.

Врач вздохнула:

— К этому надо привыкнуть. Постараюсь…

Попрощавшись с Ренитой, Гайя побежала к себе, решив заглянуть тихонько к Рагнару и удостовериться, что он спит — она тревожилась, что его рана могла разболеться, потому что он снова на ее глазах отказался от обезболивающего отвара и, не моргнув глазом, выдержал, когда врач щедро плеснула на рану едким темным снадобьем — Гайя узнала этот запах и сама внутренне съежилась. А зеленые глаза Рагнара продолжали все так же лучиться теплым светом — он смотрел на нее и улыбался каким-то своим мыслям, но теперь Гайю это не пугало после признания северянина и его рассказа о погибшей сестре.

…Рагнар полусидел, прислонившись спиной к прохладной стене камеры. Несмотря на навалившуюся усталость, сбивающую с ног, он не мог заснуть. И дело было даже не в руке, которая, хотя и саднила, но не настолько, чтоб не давать отдыха. Высказав Гайе все то, что несколько лет держал внутри себя, он невольно всколыхнул все воспоминания до самого дня — и о своей лихой юности, и об ошибках, и о первой неудачной любви, когда его избранница предпочла воина старше и удачливее. Он думал о том, как сумел стать конунгом, как водил свою дружину в набеги — и как в один час потерял все. И только его жизнь сохранила Фрейя — потому, что вложила ему сердце с другой стороны.

Рагнар тогда, придя в себя после долгой горячки и бреда в клетке на слое грязной вонючей соломы, куда бросили его римские солдаты, принял для себя решение — раз богам было угодно сохранить ему жизнь таким странным способом, то, наверное, такое «сердце не на месте» создано ими не для любви, а для ненависти. Он и жил ненавистью к захватчикам. А вот сейчас, встретив Гайю и безошибочно распознав в ней римского воина — он сам не понимал себя. Вместо того, чтобы удушить ее голыми руками при первом же удобном случае, он проникся к ней такими братскими чувствами, что теперь не знал, что со всем этим делать.

— Рагнар? Не спишь? — она заглянула к нему, словно осветив жалкую узкую камеру теплым светом своих глаз. — Болит?

— Нет…, - он замешкался, не зная, как выразить словами то, что творилось у него на душе, и решился. — Скорее, где-то внутри. Голову от воспоминаний распирает, и все они перед глазами стоят.

— Кстати, как твоя голова, высохла? — она опустилась рядом с ним на колени и провела рукой по волосам. — Они у тебя такие гладкие, как шелк. Прикасаться к ним одно удовольствие…

Он застонал и уткнулся лицом ей в колени:

— Ты бы видела косы моей сестры…

Гайя гладила его голову, перебирала густые волосы, в которых были перемешаны светлые и темные соломенные пряди, провела рукой по покрытому черной вязью татуировки плечу:

— Спи. Набирайся сил.

Надсмотрщик так внезапно появился, что она невольно заслонилась рукой от тусклого света масляного светильника. Тот несколько раз провел лампой над головой, разглядывая каждый уголок камеры, почти целиком занятой огромным телом распростертого на чистой соломе Рагнара. Северянин спал, положив голову на колени рыжей девки, которую надсмотрщику поручили найти и препроводить в камеру к наглому новичку-легионеру. Откровенно говоря, надсмотрщик Тит, человек свободный, семейный, пекущийся о стабильном куске честного хлеба, был рад, что такая головная боль от него уйдет — надоело уже по ночам отгонять желающих завернуть в камеру Гайи. И на двор не пускать их нельзя — предлог-то выползти из своего закутка всегда благой. И ее решеткой закрыть тоже: неоправданные строгости могли привести и к бунту, когда достаточно одного неосторожного слова, замечания — и вспыхивают искры в бесшабашных головах людей, которым и терять нечего.