Елена Арсеньева - Черная шкатулка (императрица Елизавета Алексеевна – Алексей Охотников)

С Алексеем они виделись теперь редко. Чтобы поддержать свои силы, она перечитывала его письма: и старые, хранившиеся у нее, и новые, вдруг возникающие в тех же таинственных и смешных почтовых ящиках.

«Если я тебя чем-то обидел, прости – когда страсть увлекает тебя целиком, мечтаешь, чтобы женщина уступила желаниям, отдала все, что для нее более ценно, чем сама жизнь…»

«Жизнь темна без тебя, я не вижу ничего. Запах цветов, стоящих в моих комнатах, напоминает мне о тех цветах, которые я изломал под твоим окном».

«Скоро ли кончатся наши муки? Скоро ли я снова увижу тебя у себя? Скоро ли обниму? Моя жена, друг мой! Не думал, что могу так любить, но знаю, что так любить можно только тебя!»

Срок родов приближался. И тут случилось страшное.

Октябрьским вечером Алексей Охотников выходил из театра, куда сопровождал кузину, княгиню Голицыну. Он помог молодой женщине подняться в карету, простился с ней, а сам по обыкновению пошел пешком. Лишь только он оказался на темной улице, какой-то человек незаметно приблизился к нему и ударил ножом в бок, а сам, с ловкостью записного убийцы, тотчас канул в темноту.

Пока раненого подняли, пока привезли домой… Никто не знал, что делать. Сочли, что он был ранен на дуэли, и остереглись вызывать врача, ибо дуэли карались законом. Поминутно теряя сознание, Охотников потребовал от своих домашних молчания. Только тогда послали за полковым лекарем, который был дружен с Охотниковым и знал кое-что о его сердечных делах. Впрочем, кто об этих делах только не знал!

Алексей был убежден, что скоро поправится, что рана не слишком значительна и опасна. Однако врач смотрел на дело куда более мрачно. Он откровенно сказал, что все решится не позднее чем в три недели: либо наступит улучшение, либо такое ухудшение, от которого Охотников уже не оправится.

Алексей надеялся, что слух о его ранении не дойдет до его возлюбленной. И решился ничего не сообщать ей. Превозмогая слабость, написал, что здоров, что не надо верить слухам, – и лишился сознания. Слова были в письме бодрые, исполненные надежды, однако почерк… дрожащий, неуверенный почерк… Охотников решил не отправлять письма. Либо через три недели Елизавете не о чем будет тревожиться, либо… Ну да ничего, Бог милосерд, надо уповать на него!

Однако тут в доме на Сергиевской появился Франк, лейб-медик Елизаветы. Оказывается, императрица уже узнала о случившемся! Конечно, иначе и быть не могло. Константин так гнусно хихикал, встречаясь с невесткой, его приближенные так радостно болтали о покушении…

Никто не смел открыто обвинить их в соучастии, можно было только догадываться, предполагать, ненавидеть молча.

Елизавета нашла силы и молчать, и затаиться. Она знала, что ее жизнь и здоровье – это жизнь и здоровье ребенка. Она не могла ринуться к Алексею, хотя этого ей хотелось больше всего на свете. Она послала лейб-медика, хотя Франку было глубоко неприятно быть посыльным этой «преступной страсти», как он выражался про себя. Но долг и честь обязывали его не отказывать в помощи, а главное – не выдавать врачебной тайны. Он согласился с выводами коллеги – военного доктора, привез Елизавете это известие – и сумел убедить ее набраться терпения.

Больше навещать раненого лейб-медик Франк не стал – полковой лекарь был знатоком своего дела. На счастье, в Петербурге находилась принцесса Амалия Баденская, сестра императрицы, которая бывала у раненого чуть ли не каждый день, так что у Елизаветы был хотя бы подробный бюллетень о состоянии здоровья ее возлюбленного.

Увы, вести были неутешительны. Теперь можно было увериться в том, что раньше только опасливо предполагали: убийца воспользовался не только клинком, но и ядом. Улучшения не наступило, Охотников умирал – и знал, что умирает.

Елизавета больше не могла ждать, не могла не видеть его. Она послала сестру предупредить о своем приезде. Время было назначено – девять вечера. Охотников стал просить, чтобы его переодели в парадный мундир. Но пока надевали красный супервест, он несколько раз терял сознание от боли, вдобавок крючки невозможно было застегнуть из-за повязки. Все это было неважно, неважно…

Комната была убрана цветами – каждый день их присылали по просьбе императрицы.

Елизавета приехала одна: Амалия должна была присутствовать на придворном рауте и прикрывать отсутствие сестры ее внезапно приключившимся нездоровьем.

При виде лица Алексея она впала в какое-то оцепенение. Надежда, которую она все эти дни лелеяла в своей душе, рухнула мгновенно, окончательно! Елизавета даже не могла плакать… а впрочем, это было только к лучшему.

Алексей мучился в жару и с трудом находил слова, чтобы хоть как-то успокоить возлюбленную.

– Не плачь надо мной, – говорил он. – Наша любовь была обречена, нам бы не дали… не дали быть вместе… мы созданы были для горя, но я узнал счастье и умираю счастливым. Благослови тебя Бог за то, что ты есть, что наш ребенок будет жить вместо меня. Только оставь мне что-нибудь на память!

Елизавета схватила ножницы, лежащие на комоде, и без раздумий отрезала длинную белокурую прядь.

Спустя четыре дня после смерти Алексея, 3 ноября 1806 года, Елизавета родила дочь. Пушки Петропавловской крепости ударили четное число раз – это означало, что родилась великая княжна, девочка. Александр великолепно разыгрывал роль счастливого отца: он оберегал и честь жены, и свою собственную, и семьи. Может быть, ему было бы труднее справиться с собой, роди Елизавета сына, которого пришлось бы объявить – или не объявить! – наследником престола, однако же на свет появилась девочка. Пусть живет, пусть растет. Пусть радует свою мать, с угрюмым великодушием размышлял Александр…

Увы. Елизавета и сама была бесконечно измучена, едва жива, и девочка родилась слабая, болезненная. Ее назвали Елизаветой. Ее мать теперь можно было видеть только в двух местах: у колыбели дочери и у могилы Охотникова на кладбище Александро-Невской лавры. Именно императрица поставила там памятник в виде женщины, безутешно рыдающей над погребальной урной около сломанного дуба. Но скоро Елизавета плакала уже у двух могил.

У маленькой девочки очень тяжело резались зубки. Лейб-медик Франк ничего не понимал в детских болезнях, но признаться в этом считал ниже своего достоинства. Он начал давать Лизоньке укрепляющие средства, которые только увеличили воспаление. Дошло и до конвульсий, которые и привели ребенка к смерти. Не помогли усилия врачей, молитвы и горе Елизаветы – ничто не помогло. В последние дни апреля 1808 года великая княжна умерла.

Счастье материнства помогло Елизавете оправиться от горя, в которое повергла ее смерть возлюбленного, но длилось оно всего восемнадцать месяцев. Подобно Марии, первой дочери императрицы, вторая девочка словно бы тоже задохнулась от той ненависти и отчуждения, которыми была окружена ее измученная, одинокая мать.