Елена Арсеньева - Гарем Ивана Грозного

Одна девушка ему с первого взгляда приглянулась. Очень красивые, точеные черты, коса спелая. «Удалась дочка у Салтыкова!» – одобрительно думал государь, не понимая, что же кажется в девушке таким странным, что мешает вполне восхищаться, а как бы настораживает. Потом понял: странным казалось ее почти бабье дородство при тонком личике. При таких-то бедрах и щеки должны быть – чуть не шире плеч. А личико ма-ахонькое, с кулачок. Почуял неладное не он один – молодой насмешник Борис Годунов, недаром приведенный Малютою ко двору и сразу пришедшийся государю по нраву, только что в кулак не прыскал, глядя на красавицу. Иван Васильевич ей первой, после первого же дня смотрин, велел раздеться. Девка уперлась – ни в какую! Ее дядя Салтыков, бывший при ней за сопровождающего, полинял лицом и нетвердо начал объяснять:

– Девичье дело, государь, стыдливое! Каково же ей раздеться при тебе?

Но уж больно громко выстукивали зубы дядьки и самой невесты. Иван Васильевич велел насильно содрать с красавицы одежды и увидел – ну, то, что и подозревал, то и увидел. Такой-то сухореброй небось и сыскать нигде нельзя было по городам и весям, даже если бы нарочно искали!

Присутствовавший при сем Борис Годунов просто-таки под лавку от смеха закатился, и все дело вполне могло бы окончиться смехом, когда бы дядька этот самый, дворецкий Лев Салтыков, не спятил от позора и не начал орать, что племянницу-де его, славную статью и дородством, испортили в одночасье уже в слободе, что Скуратов имеет свои виды на государя и прочит ему свою родственницу Марфу Собакину, а остальных девок портит.

Малюта лишился дара речи. Даже глядеть на него было жалко! Иван Васильевич понял, что обвинения Салтыкова имеют под собой некоторое основание, однако не разгневался на верного друга, потому что понял его. Как ни был близок ему Малюта, как ни доверял ему царь, Бельский все по-прежнему оставался тем же худородным татем, каким начинал службу, потому что не мог царь решиться дать ему чин окольничего. Что бы там Курбский ни трепал языком насчет поповичей и безродных «маниаков», царь боярскими званиями не бросался. Собакой Адашевым это дело началось – им и кончилось! Вот Малюта и решил подсуетиться сам, своими силами, породнившись с государем.

Иван Васильевич дал себе слово повнимательней поглядеть на эту Марфу, как ее там, ну а Салтыкову приказал рот заткнуть, что и было проделано оскорбленным Малютою с большим удовольствием. Девку же сухоребрую велено было отдать на потеху опричникам. Но!!! Ни один из молодчиков отведать этих костей не пожелал даже по принуждению. Так и ушла Салтыкова невинною и опозоренною. Государь вместе с Бориской Годуновым так хохотал, что даже не стал чинить никаких мстительных злодейств против обманувшей его семьи. Хватит небось с них позора.

Но после этого случая ни одна девушка не пожелала сама выбыть из числа осмотренных, хотя все знали: настанет час, когда придется вовсе обнажиться перед государем. Стыдливость стыдливостью, а о-очень хотелось стать царицею! Ведь женское тщеславие не слабее мужского. Обычно девки выходят замуж за того, кого отец умыслил, а мать и сородичи приговорили, – здесь же выпадал случай небывало возвыситься над собственной родней и стать воистину первой в доме.

«И не боятся же, а? Пусть и наслушались обо мне всяких ужастей, пусть и поглядывают порою на мои руки со страхом: ну да, они ведь по локоть в кровище! – а все же лезут, лезут на царево ложе… Каждая небось думает, что именно она меня образумит да смягчит. А вдруг и правда?..»

Но Иван Васильевич должен был признать, что выбрал наилучшее средство, чтобы забыться, прийти в себя после этих страшных двух лет, минувших со дня смерти Кученей – Марьи Темрюковны. Или правда – змея-черкешенка отравила его своей неистовостью? Или смерть Юлиании надломила? Словно бы погас некий последний светлый лучик, кругом воцарилась кромешная тьма, полная чудовищ. И кто были те чудовища? Самые ближние, самые дорогие его сердцу люди! Снова обманули и предали его именно те, кому он доверял более прочих…

Иван Васильевич вспомнил, как вместе с Вяземским, Басмановыми и прочими первыми своими любимцами отправлялся в новгородский поход. Настало время примерно наказать северных дерзецов, которые не одно прежнее царствование отравили изменами и предательскими помыслами. Ненавидели Москву, ее власть, жадно смотрели на запад, готовы были хоть под ляхов ничтожных лечь, хоть под немчинов или шведов, ну а те еще со времен Александра Невского облизывались на земли российские. Новгородцы да псковичи слишком много мнили о своей вольнице, однако царь терпел. Но уж когда тебе в нос тычут доказательствами готовой измены, когда ты видишь, что царство твое, собираемое отцами и дедами, кровью и сердцем твоим, может в одночасье развалиться из-за того только, что новгородские и псковские псы вздумали сменить хозяина…

Еще летом 69-го года в Александрову слободу пробился пеш некий Петр Волынец, бежавший из Новгорода. Пал в ноги государю, прах целовал и клялся, срывая голос, что новгородцы хотят предаться польскому королю, а наместником к себе просят князя Владимира Андреевича, что у них уже и грамота об этом написана и запрятана в Софийском соборе, за образом Богоматери, в надежде, что ее там никто и никогда не сыщет. Ждут только удобного случая грамоту сию в Польшу передать, да тягаются именитые граждане новгородские за право быть гонцом: ибо гонцу хоть и первая веревка, ежели схватят, но и первые почести, ежели вывернется. Небось круль осыплет златом-серебром того смельчака, который привезет ему долгожданное известие о готовности Великого Новгорода лечь под его поганый ляшский сапог! И архиепископ новгородский Пимен, и заточенный в Тверском Отрочем монастыре Филипп всячески те гнусные затеи поддерживают и ждут не дождутся польских освободителей, а тем временем всяко переманивают на свою сторону ближних людей государевых, среди которых… страшно произнести!

Государь отправил в Новгород вместе с этим Петром доверенного человека, и что же? Письмо и впрямь отыскалось за образом Богоматери, подписи Пимена и других первых граждан Новгорода оказались верными. Охоту к изменам надо было перебить на корню! Под зиму царево войско выступило в путь, начавши науку – чтобы впредь неповадно было! – с тверских владений, но вот что поражало Ивана Васильевича с самого первого дня пути: похоже было, будто изменники заранее знают о его приближении, будто их предупредили.

Кто? Неужели прав оказался Петр Волынец с его доносом? Неужто и впрямь предательство совсем рядом?..

То там, то здесь вспыхивали внезапные очаги сопротивления, но их погасили с такой яростью, что Новгород встретил государя с покорностью и трепетом.