Елена Арсеньева - Гарем Ивана Грозного

При мысли о могуществе державы порою становилось горько: оно было ущемлено последними поражениями в Ливонии, унизительным перемирием с ляхами, – но государь старался гнать от себя эти мысли и обращал взоры памяти на восток, гордясь тем, что его волею присоединены к России новые могучие земли. Чуть больше года назад пришло известие, что, после трудного похода и нескольких битв, несмотря на гибель Ермака от предательства Кучума, город Сибирь [111]взят волжскими казаками, а сам хан бежал в степь, где погиб. Иван Васильевич остро жалел, что не был за Каменным поясом [112]и уже не побывает никогда. Утешался тем, что перебирал, словно драгоценные каменья в своей сокровищнице, названия всех тех земель, которыми расширилась, обогатилась Русь – его стараниями! Казань, Астрахань, Сибирь – это звучало как алмаз, яхонт, сапфир!

… Странное успокоение Иван Васильевич находил именно в своей сокровищнице, куда велел носить себя чуть ли не ежедневно, и однажды Ерёма Горсей, воротясь домой из дворца, где он толокся ежедневно, чая оказаться очевидцем смерти царя московского, записал в своей заветной тетрадке:

«Я стоял среди других придворных и слышал, как царь рассказывал царевичу Федору и боярам о некоторых драгоценных камнях:

– Магнит, как вы знаете, имеет великое свойство, без которого нельзя плавать по морям, окружающим землю, и без которого невозможно узнать ни стороны, ни пределы света. Гроб персидского пророка Магомета благодаря магниту висит над землей в их магометанской рапане [113]в Дербенте. Вот так.

Царь приказал слугам принести несколько игл и, притрагиваясь к ним магнитом, подвесил их одну на другую.

– Вот прекрасный коралл и прекрасная бирюза. Возьмите их в руки – их природный цвет ярок. А теперь положите их на мою руку. Я отравлен болезнью: вы видите – они показывают свое свойство изменением цвета из чистого в тусклый, они предсказывают мою смерть.

Принесите мой царский жезл, сделанный из рога единорога, с великолепными алмазами, рубинами, сапфирами, изумрудами и другими драгоценными камнями, большой стоимости. Жезл этот стоил мне 70 тысяч марок, когда я купил его у Давида Говера, доставшего его у богачей Аусбурга. Найдите мне несколько пауков.

Государь велел своему лекарю Иоанну Эйлофу жезлом обвести на столе круг. Пуская в этот круг пауков, он видел, как некоторые из них убегали, а некоторые подыхали.

– Слишком поздно, он не убережет теперь меня… Взгляните на эти драгоценные камни. Это алмаз – самый дорогой из всех и редкостный по происхождению. Я никогда не пленялся им, а напрасно: он укрощает гнев и сластолюбие, сохраняет воздержание и целомудрие; маленькая его частица, стертая в порошок, может отравить в питье не только человека, но даже лошадь.

Он показал еще рубины и изумруды.

– Я особенно люблю сапфир. Он сохраняет и усиливает мужество, веселит сердце, приятен всем жизненным чувствам, полезен в высшей степени для глаз, очищает их, удаляет приливы крови к ним, укрепляет мускулы и нервы.

Затем он взял в руку оникс:

– Все эти камни – чудесные дары Божии, они таинственны по происхождению, но созданы для того, чтобы человек ими пользовался и созерцал, они друзья красоты и доброты и враги порока. Мне плохо… унесите меня отсюда до другого раза…»

Как и всякий настоящий писатель, Ерёма Горсей не раз черкал и правил свои записи, оттачивая стиль и совершенствуя содержание. Однако он также хотел подольше оставаться живым, а не мертвым писателем, именно поэтому вырвал последнюю страницу из тетрадки, сжег ее и переписал заново. На сожженной странице раньше было означено, как он, Ерёма Горсей, спросил государя, нет ли среди его сокровищ диковинного металла ртути, который всегда словно бы находится в текучем состоянии и более напоминает жидкость, чем твердое тело.

– Нет, ртути здесь нет, – утомленно и рассеянно ответил царь, и в это мгновение Горсей заметил, что сосредоточенное лицо архиятера Эйлофа побелело, словно от мощного удара под дых…

Ни разу за время болезни государь не вспомнил о жене и не призвал ее. Словно ее уже и на свете не было!

Обо всем, что происходило, она узнавала с чужих слов. Слова эти были тягостны, печальны, и Марьюшка уже не обольщала себя никакими надеждами. Она пыталась свыкнуться с мыслью, что престол перейдет к царевичу Федору, а что станется с нею, об этом и загадывать не хотелось. Страшно было! Марьюшка твердила себе, что нипочем не позволит разлучить себя с сыном и будет беречь его пуще глаза: ведь царевич Федор недолговечен…

И вот пасмурным мартовским утром к ней без доклада ворвался взволнованный брат Михаил и выпалил:

– Решено! Последняя воля объявлена! Царевич Федор назначен наследником, вчера государь призывал к себе всех бояр, при них завещал сыну царство, призывал его править любовью да милостью, а в советники ему поставил Ивана Шуйского, Ивана Мстиславского, Никиту Романова и Бориса Годунова…

Царица при этом имени сверкнула глазами.

– А царевич Дмитрий? Что же ему определил государь? – спросила ломким голосом.

– Богдан Бельский назначен его опекуном, в удел ему царь дал город Углич.

– Бельский! – пробормотала Марьюшка, и брат услышал в ее голосе такую священную надежду, словно она произносила новое имя Господне.

Марьюшка провела рукою по лицу, по груди, чувствуя, как отлегает от сердца и становится легче дышать. Чудилось, хмурое утро за окном вспыхнуло разноцветьем сияющего солнечного дня. Бельский не даст их в обиду. Он будет терпеливо выжидать, пока не истечет срок жизни Федора, а значит, неограниченной власти Годунова, а потом… потом… настанет черед Дмитрия!

Будущее казалось ей прекрасным, она была воистину счастлива в сей миг, но Господь, взирающий на нее с небес, возможно, подумал, что одним из самых мудрых Его деяний было не дать людям провидеть грядущее.

Марьюшка не знала и не могла знать, что лишь только Федор взойдет на престол, в Москве вспыхнут недовольства новым государем. Имя Дмитрия будет звучать на стогнах и площадях, и тогда Годунов отправит царевича в Углич, а Бельского сошлет в Нижний Новгород. Там Богдан Яковлевич пробудет шесть лет. После того как в Угличе 15 мая 91-го года, по приказу временщика Годунова, дьяк Михаил Битяговский со своими клевретами Качаловым и Волоховым убьет царевича, Бельского вернут в Москву, и на коронации Годунова он будет жалован чином окольничего. Видимо, таким образом Годунов откупится от свойственника и старинного приятеля, чтобы не баламутил и без того мутную воду…

Однако молчания Бельского хватит ненадолго. Лишь только по стране разнесется весть о воскрешении царевича Дмитрия и явлении Самозванца, Бельский встанет под его знамена.