Елена Арсеньева - Нарцисс для принцессы (Анна Леопольдовна – Морис Линар)

Линар же только вздыхал и поглядывал на Анну Леопольдовну. Без единого непристойного слова он откровенно раздевал ее глазами.

Партия завершилась победой Анны Иоанновны и Линара. И вдруг…

И вдруг посланник, принимавший поздравления, потянул из-за обшлага кружевной платок, изящно промокнул краешком лоб, пробормотал:

– Здесь что-то душно… Ах, Боже мой! – после чего поник на стуле и лишился чувств.

Ах, Боже мой!..

Как же изящно он этих самых чувств лишился! Как это было мило! Как очаровательно! При дворе такого никогда не видывали.

К счастью, Линар почти тотчас пришел в себя, а потому со стула на пол не упал и только томно облокотился локтем на стол. И императрица со своей воспитанницей наперебой принялись обмахивать его платками.

Мужчины обменялись презрительными взглядами, а дамы… о, дамы сами едва не попадали в обморок от восторга, и кабы кто обладал тонким слухом, он непременно услышал бы мелодичный перезвон, какой издают, разбиваясь, венецианские драгоценные бокалы. Однако это разбивались не бокалы, а нежные женские сердца!

И звонче всех других разбилось сердечко Анны Леопольдовны, которой достался первый, враз и томный, и пылкий взгляд очнувшегося красавца.

Ах, Боже мой!

Все мужчины были грубы и жестоки, а он… Все мужчины чертыхались и матерились почем зря, а он… Все мужчины спокойно глотали клубы зловонного табачного дыма и винные пары, а он…

Юная дева влюбилась сразу и навеки. Ведь перед нею был именно тот сказочный принц, повстречать которого испокон веков мечтают все девушки в мире! Повстречать и выйти за него замуж!

Понадобилось некоторое время, чтобы студеный ветерок действительности слегка охладил разгоряченный девичий лобик, и Анна осознала, что Морис Линар, увы, не принц.

Замуж за него ей не выйти.

В ту минуту, когда эта ужасная мысль поразила Анну, она, пожалуй, готова была бежать от тетушки и отречься от ее навязанных благодеяний. Однако гувернантка мадам Адеркас сумела разъяснить рыдающей воспитаннице ее долг перед Богом, семьей и государством. Долг этот состоял в том, чтобы следовать своему предназначению.

– Неужели я обречена быть несчастной на этом поприще? – рыдала Анна, воздевая стиснутые руки, словно молила небеса о чуде.

И чудо свершилось-таки.

– Ну-ну, моя девочка, – успокаивающе пробормотала мадам Адеркас. – Это совсем необязательно. Можно управлять государством – и при этом быть счастливой в любви. Тем паче если вы разбили сердце какого-нибудь блестящего красавца… вроде графа Линара, например.

Анна недоверчиво обратила к ней заплаканные глаза. Не может того быть. Гувернантка что-то путает. Это у Анны разбилось сердце, а вовсе не у прекрасного графа. Или… или?!.

Мадам Адеркас многозначительно кивнула и достала из рукава записочку. Она благоухала, как все цветы в райском саду вместе взятые, и была написана почерком столь же изысканным, как птичий след на снегу. Эту записочку вместе с изрядно тяжелым кошелем мадам Адеркас получила от саксонского посланника. Кошель, разумеется, предназначался не Анне, а ей. За устройство любовных дел Нарцисса и принцессы.

Деньги мадам Адеркас отрабатывала рьяно. После довольно длительной переписки дошло дело до тайных свиданий. Посредничал, кроме гувернантки, также и камер-юнкер императрицы Иван Брылкин, благосостояние коего также регулярно пополнялось саксонскими щедротами.

О нет, Морис не воспользовался своим искусством великолепнейшего любовника. (Некоторые дамы были о нем именно такого мнения.) Был хоть и пылок, но натуру имел весьма возвышенную и мечтательную. Анна сгорала от счастья на этом медленно тлеющем платоническом костре, смутно мечтая о большем. Она все чаще находила своего прелестного кавалера чрезмерно почтительным и после свиданий мучилась такими снами, что приходилось вставать на колени в угол и молиться до рассвета.

Кто знает, может быть, Линару удалось бы добиться, чтобы невинная дева таки совратила его, греховодника, однако, по несчастью, камер-юнкер Брылкин оказался неосторожен. Кто-то из друзей завистливо спросил, как так вышло, что он махом расплатился со всеми долгами и новых не делает, хоть живет на широкую ногу. Дело происходило в кабаке. Брылкин был во хмелю несдержан на язык, и, пусть говорил больше обиняками, два-три намека оказались весьма прозрачными. Поползли слухи, которые дошли до Бирона.

Он ринулся с докладом к любовнице.

Анна Иоанновна была на расправу коротка. Она не проводила никакого дознания. Она просто припомнила томный, отсутствующий вид племянницы, ее вечное таинственное шушуканье с гувернанткой, сопоставила это с частыми визитами саксонского посланника во дворец, а также с упорным нежеланием Анны выбрать себе жениха, – и грянула гроза.

Однако гроза была тихая, приватная, можно сказать, домашняя – дабы не нанести урона доброму имени Анны Леопольдовны.

Мадам Адеркас как иностранная подданная не была ни бита, ни искалечена – ее просто выслали из России. Камер-юнкер Брылкин отправился в ссылку в Казань, благодаря Бога за то, что сохранил ноздри, уши и язык (и за меньшие провинности, случалось, оные рвали либо урезали!), а также саксонские денежки, предусмотрительно загодя припрятанные. До дрезденского двора была доведена мысль о настоятельной необходимости срочно отозвать посланника графа Линара.

И вот в один печальный-препечальный вечер, когда трое китайцев в своих юбках-шароварах и черных шапочках-домиках с шариками наверху представлялись императрице и делали прелестные комплименты царевне Елисавет, опухшие от слез глазки Анны в последний раз взглянули в затуманенные черные очи Мориса Линара.

Он тоже искренне страдал, но и сам затруднился бы определить, от чего сильнее: от разлуки ли с русской принцессой – или от провала своей дипломатической миссии.

А впрочем, одно было неотделимо от другого.

Однако Анна Иоанновна, которая все же была прежде всего женщиной, а уж потом государыней, не могла так просто проститься с этим исключительным красавцем, а потому сделала ему не только обычный подарок, как отъезжающему из страны посланнику, но еще и сняла с собственного пальца драгоценный перстень.

Итак, граф Линар уехал…

Теперь Анне было просто некуда деться: приходилось-таки выбирать между Петром Бироном или Антоном-Ульрихом Брауншвейгским. Петра она ненавидела потому, что ненавидела его отца, который управлял императрицей так, будто она была хорошо объезженной лошадью (к слову, Эрнест Бирон начинал конюхом, в конюшне же приключились его первые свидания с герцогиней курляндской, будущей императрицей всероссийской). Антон-Ульрих казался сущей рохлей. Однако делать было нечего. Выбирать, строго говоря, приходилось не между двумя молодыми людьми, а между жизнью на воле или заточением в монастыре.