Елена Арсеньева - Возлюбленная Казановы

В такую ночь хотелось быть не одной, в такую ночь хотелось быть с милым другом – сердце к сердцу, губы к губам, плоть к плоти… Но что она могла? Только плакать!

Даже Татьяне она не сказала о новой причине своих слез, молча пошла с ней в поле: собирать целебные травы, цветы и росу.

Утром на Вознесенье плачет Мать Сыра Земля росою обильною по удаляющемуся с нее Христу (ведь сорок дней, говорит народ, ходит Спас по земле с Воскресенья до Вознесенья, поэтому и земля так ярко зеленеет). Эта вознесенская роса имеет великую целебную силу.

– Если знать слово заветное, – поучала Татьяна, – да пошептать его над вознесенскою росою, да выпить болящему дать, всякое лихо как рукой сымет!

Елизавета слушала вполуха. Ах, как благоухали на Вознесенье цветы духовитые!.. Самыми пахучими ароматами! Вся земля крещеная насыщалась в святой день прощания с Возносящимся Светом несказанными, нездешними, райскими благоуханиями, словно и с отверзающихся полей небесных струится в это время всякое благорастворение… Это ночное хождение по цветущим лугам таинственным образом успокаивало Елизавету; и теперь она всегда просила, чтобы Татьяна брала ее с собой собирать травы.

Но оказалось, это делается далеко не каждый день. И вообще, тут лучше не день, а ночь. Хотя бы ночь на Ивана Купала, ночь полной зрелости лесных и полевых трав, расцветших к этому времени во всей красе.

За деревней развели костры, и Елизавета хотела посмотреть, как веселится холостежь. Огней горело столько, что видно было далеко-далеко! При первой вспышке толпа молодежи откликнулась огню веселыми купальскими песнями. Девки, разодетые во все яркое и пестрое, убранные цветами, и парни, схватившись попарно за руки, перепрыгивали через костры. Это была не просто забава – прыжок через купальский костер избавляет от сорока злых недугов! Кое-где через огонь перегоняли скот, охраняя его от всякой заразы…

Татьяна тоже блюла обряд. Еще днем, на Аграфену-купальницу, она напарила себя (щедро) и Елизавету (слегка) в новой, только что выстроенной бане «лютыми кореньями», набив печь вместо соломы – крапивою, а здесь, в лесу, разложила свой костерик, прыгнула сама и заставила Елизавету перескочить его, чтобы омыть и очистить тело и душу от всяческой налипшей на них нечисти. Ну а потом, бросив последний взгляд на расшумевшуюся холостежь, они вошли в лес. И Татьяна завела не то странный сказ, не то причет, простирая над землею руки, и чудилось, все травы, невиданные, неслыханные, потайные, расцветающие только в эту ночь, сами собою стекаются, сходятся к ней, льнут к ее ладоням, сплетаются с пальцами:

Она пела и про траву баранец, которая бродит туда-сюда и пищит, когда ее выдергивают из земли. И про траву кликун, которая кличет человеческим голосом по зорям дважды: «Ук! ук!» Про измодин-траву – кто ее ест, тот долго жить будет, никакая скорбь не тронет ни сердца, ни тела. Про разрыв-траву и одолень-траву, перенос-траву и пристрел-траву…

– Не любит кто тебя, дай испить одолень-траву: не сможет он от тебя до смерти отстать. А коли далеко твой сердечный друг, положи одолень-траву близ сердца ретивого и пошепчи: «Встану я, раба божия, и выйду в чисто поле. Навстречу мне буен ветер…»

Елизавета, как зачарованная, протянула руку, взяла у Татьяны упругий стебелек с крошечными беленькими цветочками, спрятала его на груди, самым сердцем ощутив его таинственную прохладу, и зашептала:

– Встану я, раба божья Елизавета, и выйду в чистое поле. Навстречу мне буен ветер. Поклонюсь ему низехонько и скажу так: «Ох ты, гой-еси, господин буен ветер! Не гоняй ты по темным лесам, зеленым лугам и речным волнам, вынь из меня тоску тоскучую, сухоту плакучую, понеси через боры – не потеряй, через дороги – не урони, через моря-океаны – не утопи, а положи эту тоску-тоскучую и сухоту плакучую рабу божьему Алексею в белую грудь, в ретивое сердце, чтоб он обо мне тосковал и горевал денно, и нощно, и полунощно, пил бы – не запивал, ел бы – не заедал…»

Наверное, это было все так же напрасно и безнадежно, как ночные, тайные блуждания меж белых облаков сонного яблоневого сада, когда Елизавета вдруг спускалась к тихо вздыхающей реке и, склонившись над тьмою, шептала невидимой волне – такой же невидимой, такой же неуловимой, как ее любовь:

– Ну где же ты? Где?.. Увижу ли еще тебя? Жив ли ты, муж мой возлюбленный?

Она упала лицом в траву, разрыдалась, мешая мокрые слезы с прохладною росою, снова и снова вымаливая у бога прощения за то, что свершала в неведении.

Орел (ит .).

В 1755 г. корсиканцы восстали против генуэзского владычества. Не будучи в силах самостоятельно подавить восстание, Генуя передала остров Франции. Несмотря на отчаянное сопротивление, Франция в 1769 г. упрочила свое господство над Корсикой. Немалую роль в ее поражении сыграли разногласия среди лидеров восстания.

Falkone – по-итальянски «сокол».

Княгиня (ит .).

Персонажи произведений В. Шекспира, Апулея, М. Лафайета и А. Прево.

8 октября по ст. стилю, день начала зимы.

Антиной – греческий юноша, сводивший с ума людей и богов своей красотою. Серапис – египетско-эллинское божество, отождествлявшееся иногда с Аполлоном. Здесь имеется в виду статуя Антиноя, выполненная в египетском стиле; подражание статуе Сераписа, воздвигнутой в настоящем Канопе – месте паломничества египтян в Александрии.

Ветер! Попутный ветер! (ит.)

Ваше сиятельство (ит.).

Звательный падеж в укpаинском языке от слова «ненька» – мать, няня.

Дpевнеpимское наименование лесного бога.

Кораллы (ит .).

Утешительница (ит .).

Время вечерней молитвы.

Народное собрание в древних Афинах.

Дата дворцового переворота, после которого Елизавета Петровна сделалась императрицей.

«Зоха р» – древнееврейское сочинение о каббале, «Пикатрикс» – средневековый манускрипт, в котором говорится о вызывании дьявола.

Судя по всему, Джузеппе Джироламо Казанова, граф де Сейгаль, и впрямь не на шутку обиделся на Лизу и выполнил свою угрозу. Ни в одном из изданий его знаменитых мемуаров нет ни строчки об этом эпизоде.