JK Светлая - После огня

— Ничего не закончилось! — она бросила ему бумагу из комендатуры. — Где он мне попался? Среди этого?

Рихард взял уведомление и убрал его в сторону. А потом посмотрел ей в глаза и сказал:

— Да. И среди этого тоже. И ты тоже попалась ему среди этого. Или только у тебя прошлое?

У них у всех было общее прошлое. На троих. Она об этом знала. Ноэль об этом знал. Рихард — нет.

— Пусть его прошлое остается с ним.

— А оно и так с ним. Как твое — с тобой. Но оно прошлое. И сейчас у тебя есть надежда выбраться из всего этого. А ты… Ты моришь себя голодом, как последняя идиотка. А он в глотку льет спиртное! Вы с ума сошли, да? Ты в зеркало давно смотрела? На кого ты стала похожа? Хильде бы это не понравилось!

— Я ем! — заявила Грета. — Сколько хочу, столько и ем. А Хильде не понравилось бы, что я забыла ее сына! — она с шумом отодвинула стул, на котором сидела, и вскочила. — У меня есть муж. И это не он! — она указала рукой куда-то в сторону второго этажа.

Следом вскочил Рихард и стукнул ладонью по столу.

— Ты вдова, Грета! Вдова, слышишь?! — взревел он. — И ты никому ничего не должна, кроме себя! И вместо того, чтобы позволить себе быть счастливой, ты… ты хоронишь себя заживо!

— А я счастлива! — выкрикнула она и вышла из кухни.

Ссориться с Рихардом было неправильно. Он был единственным, кто искренне заботился о ней. Сегодня он коснулся того, что болело. Болело давно, но от этого не становилось легче.

В своей комнате она сидела в кресле, прислушиваясь к звукам в доме. Снова тихо. Снова тикали часы, отмеряя ее жизнь. Ее, Рихарда… Ноэля. Но не жизнь Фридриха.

«Ты вдова, Грета! Вдова, слышишь?!»

Вдова. Страшное слово. Но вдовы имеют право любить. Быть любимыми. Потому что ничего не возвращается. Потому что приходится идти дальше. И неизвестно, есть ли выбор, с кем идти. Есть ли вообще хоть какой-нибудь выбор?

Внизу Рихард громко хлопнул дверью. Грета вздрогнула. В тишине звук был слишком резкий. Она знала, старик все еще сердился.

«И что бы там ни было, оно осталось в войне!»

В войне остался Фриц. Так случилось, что это Ноэль убил его, а не наоборот. Так случилось, что она полюбила Ноэля. Господи, да как же так случилось? Как такое вообще возможно? И вместе с тем, почему это не удивляет ее? И все, что она может испытывать — это горечь.

В коридоре послышались шаги, которые она ждала с самого вечера. Чего, по сути, еще она ждет в жизни, кроме этих шагов? Нужно быть честной — с тем, что Фрица уже не будет, она смирилась давно. А этих шагов, от которых скрипели ступеньки лестницы и пол второго этажа, она ждет ежечасно. И они тоже отмеряют ее жизнь. По привычке глянула на часы. Почти одиннадцать.

«Если таким я тебе не нужен, то я с этим ничего уже не смогу поделать».

Нужен!

Господи, нужен!

Потому что без него уже ничего не имеет значения. Даже то, что она сама считала правильным. Но возможно ли приносить всю жизнь в жертву памяти? Она любит его. Ведь она давно поняла, что любит. И принимала это как данность, не задумываясь над тем, возможно ли любить того, кто был врагом. Да и врагом ли?

Рихард прав. Прошлое будет с ними всегда. Но у них может быть будущее. Стоит лишь ей сказать…

*****

Оказавшись в своей комнате, Рихард сел на кровать и с трудом перевел дыхание. Он устал. Устал бесконечно за один только этот прошедший день. И за всю жизнь. Жизнь оказалась трудной. Такой никому не пожелаешь.

Восемнадцатилетнем юношей он попал на фронт. Его оторвали от семьи, от дома, от того места, куда он врастал корнями. Вырвали и бросили в Лотарингию, воевать. Его и отца. Отец погиб в первые же дни той первой войны, оставив их с матерью сиротами. А потом сам Рихард лишился руки. Это было Рождество, и ему было девятнадцать. Он еще помнил братания. Он помнил походы по траншеям из окопов к французам и наоборот. Он помнил, как возле него рванул снаряд, и как мир перестал существовать.

Зато он вернулся в Гамбург, к матери. Никому не нужным калекой. И учился жить заново — принимая себя таким. Ему повезло бесконечно. Еще в госпитале он встретил Хильду. Она служила медицинской сестрой. И она была первой, кто сказал ему, что он может жить, что он ничем не хуже прочих. Сказала своеобразно, как было свойственно только ей одной. Завела его в какую-то подсобку в госпитале, где не было никого. Поцеловала крепко и стала раздевать, будто утверждая его право на жизнь. На следующий день его выписали. Еще через неделю они с Хильдой обвенчались. А в положенный срок на свет появился Фридрих.

Потом было много всего. Поражение в войне, нищета, голод. Начало какой-то новой жизни, бесконечные идеи. Потом умерла мать. И они продали ее старый домик и открыли антикварную лавку, первым товаром которой был мебельный гарнитур и несколько картин из дома фрау Лемман — очень старых, доставшихся от ее бабушки, о которой говорили, что она была из богатых. Жизнь налаживалась. Фриц рос. Встретил Грету, которая хоть и была старше его на два года, но показалась им с Хильдой славной девушкой. Потом родился Гербер, и лучше быть, конечно, уже ничего не могло.

А теперь ничего нет. Ни лучше, ни хуже. Совсем ничего.

Он живет в чужом доме, в чужом городе. С молодой женщиной, которую беззаветно любит, и которая оставит его рано или поздно, потому что она тоже имеет право на жизнь.

Что он сделал?

В сущности, то же, что когда-то сделала для него Хильда. Сказал, что она может жить.

Потому что больше некому было сказать. Потому что у нее тоже нет никого.

Рихард бросил на стол конверт с уведомлением из комендатуры. Совсем как Грета только что, уронил голову на сложенную на столе руку. И долго-долго смотрел на этот конверт. Потом поднялся, достал из внутреннего кармана пиджака еще одну бумагу, совсем потрепанную, старую. И устроил ее рядом. Два письма, определявших их жизнь. И думать об этом страшно. Лучше не думать. Он чуть дрожащими пальцами развернул лист и впился глазами в подпись — текст этого проклятого письма он помнил наизусть. Friedrich, 5. Juni 1941.

В середине апреля приказ о демобилизации ушел в канцелярию. Пережить Пасху, передачу дел преемнику. И Ноэль Уилсон сможет считать себя свободным. Все. Он вернется домой, во Францию. Стащит с себя проклятую форму. И, может быть, попробует выдохнуть.

Риво довольно посмеивался, полагая, что новость о демобилизации не может не обрадовать его переводчика. Но переводчик, вежливо поблагодарив, с головой погрузился в завершение своих дел, не выражая никакой радости. Для того и явился в комендатуру в субботу, хотя надобности в том большой не было. Ему просто следовало решить, как жить дальше, когда он переоденется в штатское.

Иногда Ноэлю казалось, что теперь он вроде рыбы, выброшенной на сушу. Хватает ртом воздух, но задыхается — воздух совсем не тот, что ему нужен. Одно знал точно — он не хочет возвращаться домой один. Без Греты любой воздух будет не тот. И от любого он станет задыхаться. Хоть в Париже, хоть в Лондоне, хоть в Каире. Он долго-долго смотрел на свое отражение на стекле и понимал, что в этот самый момент уже уверен — с него довольно. Он любит ее. Он ее любит. И больше ничего. Нужно ли больше? Довольно ли этого, чтобы найти выход? Но уж точно довольно для того, чтобы попытаться.