Наталья Майорова - Холодные игры

У Машеньки имеется старший брат, который гораздо проще и понятнее сестры. Ему самому ничего не надо, но, если потянуть посильнее за веревочку, пойдет туда, куда поведут. Я, естественно, не преминула потянуть (ты ж меня знаешь!). Согласие на участие в спектакле Петр Иванович дал через пятнадцать минут после знакомства со мной да еще и привел своего друга – Николая Викентьевича Полушкина, сына местного богача-подрядчика. Последний замечателен для нас своей внешностью, подходящей почти для всех светских и аристократических ролей (сама понимаешь, найти нынче пьесу из жизни подрядчиков – затруднительно). Звать его велел по-простому – Николаша и от всех ролей уж пытался меня обольщать. Мне пока в докуку (знаю уж наизусть все это, ум не тревожит, а сердце – молчит), а как дальше повернется – посмотрим. Откуда этот Николаша здесь такой взялся – понять невозможно. Мельком видала его отца – нос обычный, бурый, пропорционально сибирским особенностям развитый, щеки – красные прожилки на осенней репе, мешки под глазами-буравчиками, грация в меру опасного кабанчика и все такое… Слухи ходят разные, но я не прислушиваюсь. Мне важно, чтоб собственное впечатление сложилось, а то ведь сразу зайдет гостем чужое да и сядет хозяином, потом метлой его оттуда не выгонишь.

Ради меня означенный Николаша Полушкин согласился играть «хоть мужика, хоть дерево пальму», как он выразился, а барышни Златовратские, видя такое, и сами в очередь прибежали.

Нашлись и еще охотники.

После решали с репертуаром. Златовратские в ряд предлагали трагедии (ссылались при этом на состояние моей души – вот уморы, правда?). Аглая хотела поставить Шекспира. Долго кричали и препирались. После рассмотрели имеющиеся ресурсы. У Златовратских, кроме античных пьес на латыни, – ничего. У Машеньки Гордеевой – какие-то рождественские и иные пасторали (вроде бы изначально католические) в переложении отца Анастасия (в миру Антона Захватихина). В городской библиотеке, содержащейся попечением старшего Гордеева, – Шекспир (Аглая приободрилась) и зачитанный до дыр (надо думать, ссыльными народниками) Грибоедов. У матери Николаши – сборник французских пьес тридцатилетней давности. Что делать?

Совершенно неожиданно для всех на помощь обществу пришел инженер Печинога (как человек всю жизнь живет с такой фамилией – представить не могу! Впору от одного этого в тайге затвориться!). Он принес два сборника вполне современных пьес, изданных в Москве. Откуда они у него взялись – я так и не поняла, а он не стал объяснять. Среди предложенного не без споров и шума выбрали две вещицы: «Любезному сердцу не прикажешь» и «Не в свои сани – не садись!» Первая повествует о любви девицы к гусару, вторая – о старом генерале, вздумавшем жениться на молоденькой.

Далее следовало распределение ролей. Манеры при обсуждении данного (и иных, впрочем) вопроса здесь решительно отличаются от наших. Помнишь, как у нас в аналогичном случае все ковыряли башмачками пол и непрерывно ахали, кивая друг на друга: «Ах, если б я смогла! Ах, это такая большая роль! С моей девичьей памятью… Ах, убедите меня, что я справлюсь, и я, быть может, попробую…» Здесь же представшее моим глазам зрелище более всего напоминало бой быков в далекой Испании. Откуда взялось столько страстей? Наверное, от общей скуки егорьевской жизни и большей свободы в высказывании собственных переживаемых чувств (последнее не относится лишь к Николаше и Машеньке Гордеевой, которые по складу характерных проявлений более других напоминают о Петербурге. Не уверена, что мне теперь это нравится. Да и раньше нравилось ли? Или я лишь подчинялась неизбежным по праву и обязанностям рождения правилам? Сейчас уж трудно вспомнить, ибо я всегда была плохим летописцем даже собственной жизни, предпочитая жить и радоваться жизни в текущий момент и по возможности сразу же забывать о неприятностях). Машенька, как я уже говорила, играть в пьесах сразу отказалась, согласилась саккомпанировать на фортепиано и отбыла. После ее ухода приободрился не только Петр, но и Златовратские, и, кажется, все остальные. Как-то легче стало и одновременно проще, обычнее, как если бы английский замок покинуло фамильное привидение. Николаша Полушкин, как и следовало ожидать, оставался бесстрастным зрителем разворачивавшихся баталий, едва прикрытых светской вежливостью. Он знал, что лучшие роли на выбор неизбежно предложат именно ему, презрительно щурясь, попыхивал пахитоской и, кажется, готовился в меру жеманно удивляться и для виду отказываться. Откуда в нем это развилось, если он никуда не ездил дальше Тобольска? Леокардия Власьевна говорит, что его матушка – дворянка и представляет собой зрелище прелюбопытное, но я пока не имела чести…

Все ждали моего слова. Сама я тоже заранее отказалась от ролей, взяв на себя организацию дела. Играть на сцене мне нынче не под силу . В благодарность за пьесы я подошла к инженеру Печиноге и с возможной проникновенностью, взяв его за жесткую и тяжелую, как камень, руку (он дернулся, но отобрать руку не решился), сказала, что самая серьезная и глубокая роль во второй пьесе (старого генерала) буквально создана для него, потому что по его лицу видно, что он много пережил и передумал. Ты понимаешь, я таким штучкам еще в Петербурге научилась. Но в Сибири что ж – не люди? Врала напропалую. По лицу Печиноги только геологию изучать, но никак не чувства человеческие. Право, в Петербурге никогда, даже у слуг и мужиков, не встречала более невыразительной рожи. Только у моей Веры иногда… Впрочем, возможно, тут дело в инородческой крови, которая в Печиноге явно присутствует. Раскосые глаза, земляные лица инородцев для меня покуда не читаемы.

Он растерялся видимо, дернулся еще раз, переспросил: «По лицу видно?!» – потом затряс большой головой, круглой, наподобие каменного шара в архитектурных украшениях: «Невозможно, невозможно! Благодарю покорно, но – невозможно!» Мне даже жалко стало его на миг, захотелось как-то утешить, приголубить. Ты рассмеялась бы, если бы нас рядом увидала. Он огромный, похож на медведя – тяжелый зад, налитые кровью глазки, руки, поросшие рыжей шерстью. И та же, немыслимая казалось бы, легкость и грация в движениях. В собрании смотрится точь-в-точь как разодетый мишка на арене цирка.

Любочка с Аглаей таращили на меня глаза, пока я с Печиногой объяснялась, а Леокардия вроде бы усмехнулась одобрительно. Николаша же скорчил такую гримаску, которая и у нас сделала бы честь любому фанфарону.

Поодаль тенью (весьма, впрочем, дородной) бродила и страдала поповна Аграфена Боголюбова. Ей отец-поп категорически запретил участие в бесовских игрищах. Фанина обширная грудь, обтянутая вышитым шелком, бурно вздымалась, вздохи колебали пламя свечей и наводили на мысль о недоеной корове. Я погладила Фаню по плечу (толщиной не менее трех моих) и сказала, что мне очень жаль. Здесь вранья было меньше, так как влюбленная в гусара идиотка и впрямь хорошо связывалась у меня с румяной Фаней.