Кристофер Гортнер - Последняя королева

– Ничего, все еще впереди. Ссылка ко двору твоего свекра – вполне достаточное наказание. Из главного советника он превратился в несчастного беглеца, который тайком добирался до Вены в украденном монашеском одеянии, чтобы на коленях просить о милости. К его счастью, у него драгоценности твоего покойного мужа. Иначе Максимилиан отрубил бы ему голову.

– У него нет никаких прав на эти драгоценности, – возразила я. – И он все еще на свободе.

– Да, но теперь он ничего собой не представляет. А Бургос принадлежит мне.

Я сделала вид, будто не заметила его оговорки, решив, что он хотел сказать «нам». Неделю спустя мы с отцом въехали в Бургос под звон колоколов собора. Я надела лучшее мое раззолоченное платье и диадему. На этот раз, однако, народ кричал: «Vive el rey Don Fernando! Viva la reina Doña Juana!» – и отец гордо улыбался рядом со мной, так же как и бессчетное число раз до этого, когда захватывал города для моей матери. Меня радовало, что ему оказывают заслуженные почет и уважение, и я замечала хмурые взгляды вельмож. Пусть знают, что при моем правлении Кастилия больше не станет жертвой их интриг и амбиций.

У дверей собора отец взял меня за руку и поднял ее вместе со своей. Толпа взревела. Я откинула голову и рассмеялась.

– Как только мы наведем тут порядок, – сказал он, – колокола в Толедо возвестят о твоей коронации.

Осень сменилась зимой, зима весной. Дел в Бургосе хватало, но я предоставила отцу воевать с коннетаблем и другими грандами, сама же вернулась во дворец, где впервые за многие годы могла посвятить себя детям. Каталине скоро должен был исполниться год, и мне хотелось как можно больше времени проводить с ней и сыном, наслаждаясь спокойствием, которое досталось мне столь тяжкой ценой. Дом вскоре наполнился детским смехом, и вместе с моими преданными Беатрис, Сорайей и доньей Хосефой, которая, казалось, тоже помолодела, взяв на себя заботу о детях, я начала выстраивать вокруг нас сокровенный кокон.

Отец приложил немало усилий к воспитанию Фернандо. Мой рожденный в Испании сын отличался сообразительностью, умом и прилежанием, хотя и не столь чрезмерным, как Карл. Каждое утро я наблюдала за его уроками, вспоминая, каких успехов в образовании добились мы с сестрами благодаря личному надзору матери, но днем я неизменно шла с ним в сад подышать свежим воздухом.

Он рассказывал мне о жизни в Арагоне, где, по его словам, горы затмевали все, что он видел в Кастилии, и о том, как ему хочется иметь собственного сокола. Я послала в Сеговию за опытным сокольничим и отменной птицей, и, хотя я втайне опасалась, что сокол может оказаться чересчур диким для ребенка, тот сразу же привязался к Фернандито, точно котенок. Сокольничий заверил меня, что мой сын – прирожденный охотник, и они с наслаждением предавались урокам соколиной охоты в обширных полях вокруг дворца, принося к нашему столу перепелок и прочих мелких птиц.

Иногда я составляла им компанию. Я надевала толстую перчатку, на которой сидела привязанная птица в колпаке; сокол вонзал когти в кожу, с нетерпением ожидая, когда я отпущу его в небо. Я зачарованно смотрела, как он без каких-либо усилий взмывает вверх, словно не замечая шороха мелких созданий, которых сокольничий палкой выгонял из кустов. Затаив дыхание, я следила, как сокол с идеальной точностью пикирует вниз, чтобы схватить добычу. Мне не нравился запах крови, но я могла лишь восхищаться смертоносным искусством хищника, несущего жертве быструю и верную гибель.

Порой я предпочитала одиночество, пытаясь примириться с собственным прошлым. Похоже, никто не знал, что делать с гробом Филиппа. Хватило одного лишь запаха, чтобы я в конце концов приказала заколотить крышку гвоздями и убрать гроб в разрушенную часовню в окрестностях дворца, где тот покоился перед засыпанными листьями алтарем. Я велела починить крышу часовни, чтобы защитить ее от стихии, но не более того. Не верилось, что в этом ящике есть хоть что-то, кроме мертвой плоти, но тем не менее я находила странное утешение, посещая часовню во второй половине дня, когда все отправлялись спать на время сиесты. Сидя рядом с гробом, я дотрагивалась до потускневших ручек, иногда даже разговаривала с покойником: рассказывала, какой красивый у нас сын и про нашу Каталину, во внешности и характере которой начали проявляться лучшие черты обоих родителей. Филипп отправился туда, где короны уже ничего не значили, и мне хотелось запомнить его таким, каким он был в день нашей первой встречи: красивым и молодым, еще не испорченным тщеславием, которое в итоге жестоко разлучило нас.

– Покойся с миром, мой принц, – шептала я, наклоняясь к гробу и прикасаясь губами к холодной крышке.

Запах смерти давно исчез – казалось, будто гроб хранил лишь воспоминания.

А воспоминания я не могла ненавидеть.

Адмирал остался в Бургосе с отцом, но присылал мне письма, в которых описывал события в Кастилии. Когда отец объявил о нашем решении вместе навести порядок в королевстве, гранды ответили проявлением недовольства и угрозами. Маркиз де Вильена швырнул наземь шляпу и заявил: он-де не позволит, чтобы им снова правил Арагон. Отец, по словам адмирала, проявил несвойственную ему мягкость, учитывая его прошлые отношения с кастильской знатью. Рядом с ним, поддерживая каждый его шаг и имея за спиной весь авторитет Церкви, постоянно находился Сиснерос, который недавно, в возрасте шестидесяти семи лет, получил кардинальскую мантию.

Известие о подобном повышении Сиснероса застигло меня врасплох. Мои прежние чувства к нему никуда не делись, и меня вовсе не радовало, что теперь он будет обладать еще большей духовной властью в Кастилии. Я никогда прежде не слышала, что папа римский рассматривает его кандидатуру на пост кардинала, и написала адмиралу: жаль, что никто не счел нужным мне об этом сообщить. Предположив, что мне предстоит присутствовать на церемонии введения Сиснероса в сан, я попросила предупредить меня заранее, чтобы я могла подготовиться. Я ожидала ответа в течение нескольких дней, но, к моему замешательству, так ничего и не получила.

– Не понимаю, почему со мной не посоветовались, – заметила я как-то за ужином Беатрис. – Они боятся, что я стану возражать? Конечно, мне есть что сказать по этому поводу, но Рим не спрашивает меня, каким образом ему вознаграждать своих слуг.

Не обращая внимания на прислугу с графинами и салфетками, я дала выход своему гневу, но тут же об этом позабыла и вернулась к повседневным делам.

Я написала в Англию своей сестре Каталине, спросив о новостях и пообещав поспособствовать ее браку с принцем, поскольку теперь я королева. Я также написала своей золовке Маргарите и предупредила, чтобы весной она была готова прислать ко мне моих дочерей.