Филиппа Грегори - Широкий Дол

В доме со мной обращались, как с тяжело больной. Повариха выдумывала нежнейшие и вкуснейшие лакомства, пытаясь меня соблазнить, но есть мне совершенно не хотелось. Да и откуда было взяться у меня аппетиту? С аппетитом я ела в те дни, когда, точно цыганка, целыми днями бродила по этой земле и приходила домой усталая, как собака, и страшно голодная. Мне регулярно приносили Ричарда, но ему совсем не хотелось спокойно сидеть рядом со мной на постели, а тот шум, который он в итоге поднимал, вызывал у меня головные боли. Селия часами просиживала возле меня – то шила, устроившись на подоконнике, где ее головку золотили лучи теплого майского солнышка, то читала какую-нибудь книгу, и в моей спальне устанавливалась замечательная дружелюбная тишина. Раза два в день заходил Гарри, неуклюже ступая на цыпочках; он приносил мне то веточку цветущего боярышника, то букетик колокольчиков. И Джон тоже заходил, совершая врачебный утренний и вечерний обход, и внимательно смотрел на меня холодными глазами. И пузырек настойки опия, который он приносил, если я об этом просила, и некое странное выражение в его бледно-голубых глазах – все это было сродни жалости.

Его теперешняя деятельность была направлена против меня, и я это знала. Для этого мне не нужно было ни красть его письма, ни проверять его счета. Он постоянно поддерживал связь со своим отцом и его строгими и проницательными шотландскими юристами, которые пытались отыскать хотя бы какую-то возможность вернуть назад то, что еще осталось от его состояния. Они также выясняли, нельзя ли лишить моего сына наследства. Но я была уверена: тут все завязано крепко, на совесть. В этом отношении я вполне доверяла своим юристам, которые сковали такой договор, который могут расторгнуть только те, кто его подписал. И пока я была способна держать Гарри в кулаке, Широкий Дол пребывал в безопасности и ждал моего сына. И Джон ничего не мог со мной поделать. Но он хотя бы перестал ненавидеть меня в те майские дни, когда я, больная, лежала в постели и все время спала. Он все-таки был слишком хорошим врачом. Все, что он мог, все, что заставляли его делать характер, склонности, профессия и привычки, – это с тревогой наблюдать за мной, отмечая и бледность лица, и темные круги под глазами, и мой безразличный, невидящий взгляд, прикованный к своду деревянного балдахина.

Под подушкой я прятала две вещи, и одной из них была тяжелая квадратная пороховница. Собственно, я все из нее вынула, потому что теперь панически боялась пожара и каждый вечер умоляла Гарри непременно обойти все комнаты в доме и проверить, хорошо ли потушены камины. В пороховнице я теперь хранила горсть земли Широкого Дола, завернутую в бумагу для папильоток. Это была та самая земля, которую я сжимала в руке, когда, заманив Ральфа в капкан, вернулась домой, не помня себя и вся дрожа. Все эти годы я хранила эту горсть земли на дне своей шкатулки с драгоценностями и теперь переложила ее в ту пороховницу, которую прислал мне Браковщик. Ральф. Если бы я действительно была настоящей ведьмой, как меня называли в деревне, я бы непременно сотворила с помощью этих вещей магическое заклятие, и вновь стала бы юной девушкой, и ничего этого – ни этой боли, ни этого голода, ни этих смертей – не случилось бы вовсе.

Я лежала, точно заколдованная принцесса из сказки, и наяву грезила о смерти. Но Селия, жалостливая, всегда всем и все готовая простить, придумала нехитрый способ, чтобы соблазнить меня и выманить из постели.

– Гарри говорит, что пшеница выглядит очень хорошо, – сказала она как-то утром в конце мая, сидя на подоконнике у меня в спальне и глядя на розы в саду, на выгон, простирающийся до опушки леса, и на далекие высокие холмы.

– Да? – лениво переспросила я и даже головы не повернула. Надо мной была резная крыша балдахина, где пшеница стояла стеной, на лугу паслись жирные овцы и коровы с телятами и в саду было великое множество фруктов, а из огромной закрученной раковины рекой лилось пшеничное зерно. Резьбу сделали специально, чтобы благословить хозяина этой земли и чтобы она постоянно напоминала ему, как плодородна и легка в обработке его земля.

– Она очень красивая, такая высокая, серебристо-зеленая, – продолжала Селия. Ее слова с трудом пробивались сквозь туман, которым полна была моя голова, но все же я уже начинала представлять себе простор полей созревающей пшеницы.

– Да, правда, – сказала я уже с некоторым интересом.

– Гарри говорит, что и на Дубовом лугу, и на Норманнском пшеница выросла такая, какой еще во всей стране не видали. Колосья огромные, толстые, а стебли прямые и очень высокие, – сказала Селия, не сводя глаз с моего просветлевшего лица.

– А на общинном поле? – спросила я, немного приподнявшись и повернувшись к ней.

– Там тоже все очень хорошо. Гарри говорит, что там много солнца, так что пшеница рано созреет.

– А на тех новых полях, которые мы огородили? На склонах холмов? – спросила я.

– Не знаю, – уклончиво ответила Селия. – Гарри не говорил. Да и вряд ли он в такую даль ездил.

– Какая там даль! – возмущенно воскликнула я. – Да ему туда каждый день ездить было нужно! Эти чертовы пастухи – такие лентяи, совсем за овцами не смотрят. А овцы в любой момент могут все посевы под корень сожрать, и пастухи станут доказывать, что склоны холмов и надо было овцам оставить. Я уж не говорю о кроликах и оленях. Гарри каждый божий день следовало проверять ограды вокруг новых пшеничных полей!

– Да, он, пожалуй, плохо за ними смотрел, – искренне признала Селия. – Вот если бы ты сама смогла туда съездить и посмотреть…

– Я и поеду! – тут же заявила я и немедленно, откинув одеяло, вскочила с постели. Однако три долгих недели, проведенные в кровати, сделали свое дело: голова у меня закружилась, и я чуть не упала, но Селия успела меня подхватить. Она снова меня уложила, позвонила Люси, и они вдвоем торжественно приготовили для меня мою светло-серую амазонку.

– Разве мне не следует пока что ходить в черном? – спросила я, не решаясь надеть хорошенькое светлое платье.

– Уже почти год прошел, – сказала Селия, чуть помедлив. – Разумеется, не хотелось бы, чтобы нас обвинили в недостатке внимания к покойной, но сейчас слишком жарко для черного бархатного платья. И потом, Беатрис, ты всегда так прелестно выглядишь в сером! Надень его. Ты же, в конце концов, не собираешься выезжать за пределы поместья. В легком шелке тебе будет гораздо приятней.

Меня не нужно было уговаривать; я с наслаждением нырнула в легкую шелковую юбку и застегнула изящный жакет. Люси принесла из гардеробной маленькую бархатную шляпку, очень хорошо подходившую к этому наряду, и я, небрежно заправив под нее свои рыжевато-каштановые кудри, надежно ее приколола. Селия слегка вздохнула, глядя, как я верчусь перед зеркалом.