Филиппа Грегори - Широкий Дол

Я холодно на него посмотрела; он тоже находился по ту сторону невидимой стеклянной стены, которая теперь отделяла меня ото всех.

– Нет, – сказала я. – Слишком поздно. В этом году им придется покупать зерно по высокой цене или же обходиться вовсе без зерна. Вы можете сказать им, что на будущий год все будет гораздо лучше, но в этом году Широкий Дол просто вынужден продавать зерно на лондонском рынке. Если Широкий Дол не сможет нормально развиваться и процветать, от этого всем будет только хуже. И они это прекрасно понимают. Обеспечивая процветание Широкого Дола, я обеспечиваю и их собственное процветание. Мир так уж устроен: бедным неплохо живется только в том случае, если богатые процветают. Если бедняки хотят есть, богачи должны богатеть. К сожалению, таков наш мир. А в настоящее время дела в Широком Доле далеко не так благополучны, чтобы все мы чувствовали себя в безопасности.

Доктор Пиерс кивнул. Роскошные обеды в Оксфорде с богатыми друзьями и родственниками-землевладельцами, выезды на охоту, танцы и балы – таким был когда-то его мир. Он тоже был одним из тех, кто искренне верит, что мир становится лучше, когда богатые богатеют. И он тоже прочел сотню умных книг, написанных исключительно для того, чтобы это доказать. Он и сам мечтал увеличить церковную десятину за счет продажи той пшеницы, которая будет выращена на новых полях. Он, как и я, принадлежал к классу богатых. И при всем беспокойстве глаза у него заблестели при виде той картины, которую перед ним изобразила я – того естественного и неизбежного процесса, во время которого мы, богатые, только выигрываем, выигрываем и выигрываем, и никто не может нас ни обвинить в этом, ни обыграть нас.

– Вот только дети… – слабым голосом промямлил доктор Пиерс.

– Я знаю, – сказала я и, сунув руку в ящик своего стола, вытащила гинею. – Вот, купите детям какие-нибудь игрушки, или сласти, или немного еды.

– У них такие маленькие гробики, – продолжал он тихо, словно не слыша меня и разговаривая с самим собой. – Отцы обычно несут такой гробик сами – он ведь такой легкий. Помощь им не нужна. Потому что эти дети умирают от голода и весят не больше, чем новорожденные. А ручки и ножки у них как сухие веточки. Когда такой гробик опускают в могилу, она такая маленькая…

Я довольно громко шлепнула по столу пачкой бумаг, чтобы напомнить викарию, где он находится. Он на меня не смотрел. Он смотрел в окно, но вряд ли видел бутоны чайных роз и пышные грозди душистой белой сирени.

– У вас есть ко мне что-то еще? – резко спросила я. Он вздрогнул и потянулся за шляпой.

– Нет, – сказал он. – Простите, что побеспокоил. – И он без малейшей тени упрека поцеловал мне руку и удалился.

Хорош герой и защитник бедняков! Я смотрела, как его лоснящийся коренастый конь иноходью удаляется по аллее, покачивая округлым крупом. Ничего удивительного, что крестьяне мечтают о настоящем мстителе. Мечтают, чтобы этот человек скакал впереди на лихом коне, точно сам дьявол, и был способен повести бедняков в атаку на сытых богачей, которые ездят на хорошо откормленных конях, едят изысканные кушанья и пьют самые лучшие вина. Пока этот любящий уют и комфорт викарий, послушный слуга своих господ, пытается наладить отношения между мной и жителями деревни, они имеют весьма ненадежную защиту. Они, должно быть, думают – а на самом деле им бы давно уже следовало это понять, – что весь этот мир против них. Что для меня и таких, как я – для людей, которые едят четыре раза в день, – бедные существуют, только чтобы работать. А если для них нет работы, тогда им незачем и жить.

В дверь постучали, и в комнату вошла няня Ричарда.

– Вы хотите повидать мастера Ричарда до обеда? – спросила она.

– Нет, – устало ответила я. – Вы лучше погуляйте с ним в саду, тогда я смогу хоть из окна на него посмотреть.

Она кивнула, и через несколько минут я уже видела, как она наклоняется над моим сыном, помогая ему переходить от одного яркого куста роз к другому, и терпеливо поднимает с земли очередной розовый лепесток и дает ему, а потом с упреком вынимает этот лепесток у него изо рта.

Толстое оконное стекло в моем кабинете заглушало почти все звуки. Я едва слышала звонкий голосок моего сына, но совсем не могла разобрать слов, которые он с таким трудом пытается произнести, чтобы выразить свою радость по поводу камешков под ногами, яркого лепестка у него в руке и солнечного света на его мордашке. Когда смотришь сквозь такое толстое стекло, кажется, что пейзаж лишился всех своих красок. А мелкие пузырьки и щербинки в стекле делали Ричарда и его няню как бы еще более далекими, словно это было не оконное стекло, а линза подзорной трубы, повернутая не той стороной. Я все смотрела на своего сына, и мне казалось, что он с каждой минутой все больше уменьшается, все дальше и дальше отодвигается от меня, превращаясь в далекую маленькую фигурку абстрактного мальчика, залитого солнечным светом. Слишком далекую, чтобы я могла признать в этой фигурке собственного сына. И голоса его я больше уже совсем не слышала.

Новости, которые доктор Пиерс принес в деревню, только подтвердили страхи крестьян, и когда мы подъехали к церкви в летних платьях из шелка и атласа, их лица показались мне столь же насупленными, как обычно. Селия и я шли впереди, направляясь к нашей фамильной скамье, и шлейфы наших платьев шуршали по полу центрального нефа. Следом за нами шли Гарри и Джон, а также две няни с детьми. Джулия шла сама, только очень медленно и все время самым непредсказуемым образом сворачивая куда-то в сторону, а Ричарда несла на руках миссис Остин.

Итак, я шла по церкви, шурша серым шелковым платьем, и на голове у меня была новая атласная шляпа с широким шелковым бантом под подбородком, но я все время испытывала какое-то легкое беспокойство – так шумит ветерок в верхушках сосен даже в безветренный летний день. Я скосила глаза в одну сторону, потом в другую, и от того, что я увидела, у меня перехватило дыхание. Я прямо-таки похолодела от ужаса.

Вдоль всего прохода были выставлены мозолистые руки крестьян. Едва услышав стук моих каблучков по каменному полу церкви, все они тут же скрестили пальцы, защищая себя от нечистой силы – указательный палец сверху большого. Это считалось самой надежной защитой от ведьмы – тайный знак креста, который можно было исполнить хоть одной рукой, хоть обеими. Я шла изящной, легкой походкой, высоко подняв голову, мимо этих бесчисленных рук, пальцы которых были сложены в языческом жесте. Но больше я не смотрела ни направо, ни налево, чувствуя, что их ненависть и страх тянутся следом за мной, точно шлейф бального платья.

Как только я оказалась в нашей фамильной ложе и за нами закрылась спасительная дверь, я сразу же села так, чтобы снизу был виден только серый верх моей шелковой шляпы. Я скорчилась, уронив голову на руки, словно молилась, но на самом деле никому я не молилась – просто пыталась охладить пылающий лоб, прижимая к нему ледяные пальцы; пыталась изгнать из своей души воспоминания об этих честных мозолистых руках, об этом тайном знаке креста, которым крестьяне хотели от меня защититься, отогнать от себя то зло, которое, как им казалось, я несу в себе.