Филиппа Грегори - Широкий Дол

– Гарольд! – возмущенно воскликнула мать. Более серьезного упрека она себе никогда не могла позволить. Отец шагнул к нам и обнял меня.

– Почему же ты не сказала, что тебе больно? – спросил он, морщась от сострадания. – Я бы тебя на руки взял. Ах ты, моя маленькая Беатрис! Ну почему же ты ничего мне не сказала?

Коленки у меня жгло так, словно по ним хлестали крапивой, но я все же ухитрилась улыбнуться.

– Мне так хотелось еще немного проехать верхом, папочка! – сказала я. – Я бы с удовольствием еще так покаталась!

В глазах у отца вспыхнули веселые искорки; он снова радостно расхохотался и воскликнул:

– Вот это моя дочь! Значит, снова хочешь поехать верхом? Ну, так и поедешь! Завтра же куплю тебе в Чичестере пони и по-настоящему начну учить тебя ездить верхом! Надо же, всего четыре года, а ехала и не жаловалась, хотя ей до крови коленки натерло! Каково? Вот это моя дочь! Молодец, девочка!

И он, все еще смеясь, повел коня за дом, на конюшенный двор, и вскоре оттуда до нас снова донесся его смех и громкий голос – это он звал конюха. А я осталась один на один с мамой.

– Будет лучше, если мисс Беатрис прямо сейчас ляжет в постель, – сказала она няне, даже не взглянув на меня и прекрасно понимая, что спать мне совершенно не хочется. Да и на лице моем не было ни малейших признаков сонливости. – Она наверняка устала, и на сегодня с нее довольно. И больше она ни на какие прогулки верхом не поедет.

Разумеется, вскоре я уже снова сидела в седле. Моя мать была буквально опутана сетью традиционных представлений о том, что жена всегда должна проявлять покорность и уважение по отношению к главе семейства; она никогда не позволяла себе противоречить мужу и могла забыться разве что на какую-то долю секунды, предельно мягко выразив свое несогласие с тем или иным его действием. А потому уже через несколько дней после нашей с отцом поездки на его великолепном гунтере – и, увы, еще до того, как успели зажить ссадины на внутренней стороне моих колен и лодыжек, – мы услышали стук копыт по гравию и громовое отцовское «Эй, все сюда!».

Я выскочила на крыльцо и увидела на посыпанной гравием площадке перед домом моего отца верхом на своем жеребце, а рядом с ними чудесного маленького пони. Таких крошечных лошадок мне еще видеть не доводилось – эта порода была еще в новинку. Но это был настоящий дартмурский пони [2], с темной, мягкой, как коричневый бархат, шерсткой и густой черной гривой, совершенно скрывавшей маленькую мордочку. Я тут же бросилась обнимать свою очаровательную маленькую кобылку и шептать ей на ухо всякие нежности.

За один день моя няня сшила мне нечто вроде маленькой амазонки, которую я теперь надевала во время ежедневных занятий с папой. Уроки верховой езды проходили у нас на выгоне. Поскольку никакого опыта обучения этим навыкам у папы не было, он учил меня так, как мой дед когда-то учил его самого: гоняя меня кругами по заливным лугам, где мои бесконечные падения были, точно подушкой, смягчены травой и мягкой луговой землей. Раз за разом я летела носом в мокрую траву – и далеко не всегда вставала с улыбкой на лице. Но папа, мой чудесный, похожий на божество папа, был со мной очень терпелив. А Минни, моя дорогая маленькая Минни, обладала поистине нежнейшим нравом. Впрочем, и я была прирожденным борцом.

Так что уже через две недели я стала каждый день выезжать с папой на прогулку верхом. Минни отец вел на длинной привязи, и рядом с его гунтером она выглядела как маленькая толстенькая рыбка-гольян на конце очень длинной лесы.

А еще через пару недель отец освободил мою лошадку от длинного поводка и разрешил мне управлять Минни самостоятельно.

– Этой девочке я разрешил бы поехать куда угодно, – заявил он матери в ответ на ее робкие попытки убедить его в том, что любой девочке лучше сидеть дома и учиться вышивать. – Вышивать она может научиться когда угодно. А учиться сидеть в седле лучше с раннего детства.

Обычно папин огромный гунтер важно шел впереди, а моя Минни шустро трусила сзади, стараясь от него не отстать. Среди полей и на дорогах Широкого Дола стали часто видеть хозяина поместья и его «маленькую мистрис», особенно когда наши с папой прогулки стали гораздо продолжительнее, увеличившись с первоначального получаса до нескольких часов и вскоре став частью нашей повседневной жизни. Теперь я почти каждое утро выезжала вместе с папой и была с ним в полях до полудня, а то и дольше. А летом 1760 года – то лето выдалось на редкость сухим и жарким – мы с папой каждый день объезжали поместье, и я порой целый день проводила в седле, хотя мне было всего пять лет.

То были золотые годы моего детства, и я даже тогда уже это понимала. Мой брат Гарри от рождения был ребенком болезненным, и все боялись, что он унаследовал мамино слабое сердце. Зато я была здоровой и шустрой, как блоха, и старалась непременно, не пропуская ни одного дня, сопровождать моего отца, сквайра, в его поездках по полям и лесам. А Гарри почти всю зиму торчал дома, страдая от бесконечных простуд, сопровождавшихся жестокими насморками и повышением температуры; мама и няня вечно хлопотали вокруг него. Он понемногу выздоравливал только к весне, когда теплые ветры приносили соблазнительные ароматы оттаявшей и согревающейся земли. Но к началу сенокоса, когда мы с отцом целые дни проводили в полях, покрытых высокой, волнующейся, как море, травой, которую косили и собирали в огромные зеленые валы, Гарри снова приходилось оставаться дома из-за мучившей его сенной лихорадки, которая начиналась у него каждый год, как только созревали травы. Его жалостные «апчхи, апчхи, апчхи!» продолжались в течение почти всего жаркого лета, так что и сбор урожая он тоже пропускал. А к концу осени, когда заканчивался старый год и близилось Рождество, когда я предвкушала обещанную папой лисью охоту, где мне будет позволено подбирать лисят, Гарри уже опять был вынужден торчать в детской или, в лучшем случае, сидеть в гостиной у камина, ибо его снова одолевали всевозможные зимние недуги.

Он был старше меня всего на год, но в товарищи по играм мне совершенно не годился. Он значительно превосходил меня и ростом, и весом – он вообще был ребенком довольно пухлым, – но если мне удавалось задразнить его настолько, что он все-таки вступал со мной в драку, я легко могла одержать над ним верх, и в итоге он начинал звать на помощь маму или няню. Впрочем, нрав у Гарри был на редкость спокойный и миролюбивый, ко мне он всегда относился очень доброжелательно и никогда не ябедничал маме, откуда у него тот или иной синяк или шишка. И он никогда сам меня не обижал и не задирал.

Но и не стал бы по собственной воле поднимать со мной шумную возню, или бороться, или даже играть со мной в безобидные прятки в многочисленных комнатах и на галереях нашего большого дома. Более всего Гарри любил сидеть с мамой в гостиной, с головой погрузившись в какую-нибудь книгу; иногда он играл для нее на фортепьяно небольшие вещицы или читал ей вслух какие-то ужасно мрачные, на мой взгляд, стихи. Но я за несколько часов такой жизни, столь любимой Гарри, страшно уставала и становилась совершенно больной. А уж проведя целый день в тихом и уютном обществе Гарри и мамы, я уставала гораздо больше, чем с раннего утра и до вечера объезжая с папой пастбища на холмах.