Филиппа Грегори - Широкий Дол

А вот отношения Гарри с мамой совершенно не изменились; они с удовольствием вели долгие, непринужденные, интимно-дружеские беседы, вместе читали и писали в библиотеке и в гостиной. А мы с папой по-прежнему стремились на волю и, совершая все более дальние поездки, постоянно вели наблюдения за нашей землей в любое время года и при любой погоде. Гарри мог приезжать и уезжать сколь угодно часто, но все равно всегда оставался как бы гостем в родном доме. Он никогда и не испытывал такого чувства принадлежности к Широкому Долу, какое чуть ли не с рождения было свойственно мне. Собственно, основными и неизменными составляющими моей жизни были мой отец, моя земля и я сама. И эти три элемента существовали для меня нераздельно с того, самого первого раза, когда я увидела Широкий Дол во всей его чудесной целостности, сидя между ушами огромного отцовского гунтера. И мне казалось, что мы с папой всегда будем существовать здесь, на этой земле.

– Просто не знаю, что я буду делать, когда ты уедешь, – как-то сказал мне папа. Сказал спокойно, самым обычным тоном, когда мы ехали к деревенскому кузнецу, чтобы подковать лошадей.

– Я никогда не уеду отсюда! – заявила я с неколебимой уверенностью. Я, собственно, слушала отца вполуха, потому что каждый из нас вел в поводу одного из тех могучих тяжеловозов, на которых обычно пахали поле. Папа-то легко с этим справлялся, сидя на своем высоченном жеребце, а моя изящная кобылка была этим рабочим конягам едва ли по плечо, и мне все время приходилось ее понукать или уговаривать, чтобы она не отставала от папиного коня.

– Да нет, когда-нибудь тебе наверняка придется уехать, – сказал папа, поглядывая поверх зеленой изгороди на то, как плуг, запряженный второй нашей парой тяжеловозов, переворачивает валы по-зимнему раскисшей земли. – Выйдешь замуж и уедешь к своему мужу. А может быть, ты станешь красавицей и будешь служить фрейлиной при дворе, хотя от нашего королевского двора мало что осталось – там одни немецкие уродины, которых в народе не зря называют «ганноверскими крысами» [5]. Но, так или иначе, ты окажешься далеко отсюда, и тебе уже не будет никакого дела до Широкого Дола.

Я рассмеялась, настолько нелепыми казались мне отцовские предположения о том, что ждет меня в будущем. Моя взрослость была еще так далеко, что ничто не могло поколебать во мне веры в наше триединство – моего отца, моей земли и меня.

– Я ни за что не выйду замуж, – сказала я. – Я останусь здесь и буду работать вместе с тобой, и я всегда, как и ты, буду заботиться о Широком Доле.

– Да, сейчас-то мы вместе с тобой о нем заботимся, – ласково сказал папа, – вот только потом, когда меня не станет, хозяином здесь будет Гарри, а я предпочел бы, чтобы ты стала хозяйкой своего собственного дома, а не жила здесь из милости, постоянно ссорясь с братом и его женой. И потом, Беатрис, это сейчас тебе нравится заниматься землей, хозяйством, а через несколько лет ты станешь девушкой и захочешь ездить на балы в красивых платьях. Кто же тогда станет присматривать за посевом озимых?

Я снова рассмеялась; я была исполнена детской уверенности, что хорошее никогда не кончается.

– Гарри тут ничего не знает, да и в хозяйстве он совсем не разбирается, – заявила я не допускающим возражений тоном. – Если у него спросить, что такое «шотгорн» [6], он решит, что речь идет о музыкальном инструменте. Да его здесь уже сто лет не было! Ну, по крайней мере, полгода! Он даже наших новых посадок не видел! Это ведь я придумала там деревья посадить, а ты взял и посадил! И, помнишь, тот человек, что их сажал, сказал, что я – настоящий маленький лесник, а ты еще пообещал сделать для меня кресло из этих деревьев, когда я стану старенькой леди! Гарри просто не может быть здесь хозяином! Его же здесь никогда не бывает!

Я все еще ничего не понимала. Я была еще совсем глупышкой. Хотя уже не раз видела, как старший сын в семье наследует ферму, а младший вынужден каждый день работать на чужих людей или вовсе уезжать из наших мест и где-то служить, чтобы собрать денег на свадьбу со своей терпеливой возлюбленной. Но я никогда не воспринимала этих людей как настоящих землевладельцев, сквайров, каковыми являлись мы.

Я и вообразить себе не могла, что тот закон, который отдает предпочтение старшему сыну, пренебрегая всеми остальными детьми, может когда-либо быть применен и ко мне. Я знала, конечно, что деревенские девчонки, мои ровесницы, работают порой наравне со взрослыми женщинами, чтобы заработать денег для семейного сундучка. Я видела, как сестры этих девчонок, всего на несколько лет их старше, высматривают себе в женихи старших сыновей в семье – всегда только старших! Но я никогда не думала, что это закоснелое, безумное правило – что старший сын в семье получает все – коснется и нас. Подобное, с моей точки зрения, было вполне характерно для жизни бедняков, как и ранняя смерть, как и плохое здоровье или голод зимой. Но нас все это совершенно не касалось.

Как ни странно, я никогда не думала о Гарри как о сыне и наследнике; точно так же я никогда не думала о маме как о хозяйке поместья Широкий Дол. Они были просто частными лицами, которых редко можно было увидеть за пределами нашего парка. Они были как бы второстепенными персонажами, декорацией на той сцене, где царили Хозяин и я. Так что слова отца меня не встревожили – они попросту пролетели мимо моих ушей.

Мне еще предстояло многому научиться, многое понять – ведь тогда я была еще слишком мала. Я никогда даже не слышала, например, такого слова, как «майорат», означавшего, что по закону крупное землевладение всегда переходит к следующему (или старшему) наследнику мужского пола – пусть даже это весьма дальний родственник и пусть в семье имеется еще десяток родных дочерей, обожающих родные места. С чисто детской способностью слышать и воспринимать только те вещи, которые были мне интересны, я внимала рассуждениям насчет следующего хозяина Широкого Дола как чему-то столь же непонятному и далекому, как музыка сфер.

И пока я старалась выбросить из головы все мысли о наследнике поместья, отец, натянув поводья, остановил коня возле колючей зеленой изгороди из терновника и шиповника, чтобы побеседовать с одним из наших арендаторов, который как раз эту изгородь подстригал.

– Доброе утро, Джайлс, – поздоровалась с ним и я, кивнув ему головой, но осталась сидеть в седле – точная копия доброжелательной снисходительности моего отца.

– Доброе утро, мистрис. – Джайлс почтительно приподнял шапку скрюченной артритом рукой. Он был на несколько лет моложе моего отца, но плечи его уже согнулись под бременем нищеты. Многие годы он занимался расчисткой заболоченных канав, работал на раскисшей, пропитанной влагой земле в полях, немало времени проводил в лесу на замерзших тропах, и от этого его кости теперь поразил мучительный артрит, от которого, похоже, ничуть не помогало то невероятное количество грязноватой фланели, которой он обмотал свои тощие ноги. Его коричневая рука, точно насквозь пропитанная землей (нашей землей!), была узловатой, как ствол падуба.