Анастасия Туманова - О сколько счастья, сколько муки… (Погадай на дальнюю дорогу, Сердце дикарки)

Илья колебался. Он отчетливо понимал, что, если об этом его гостевании узнает Митро, то убьет Илью на месте. С другой стороны, страшно хотелось посмотреть, как может устроиться в жизни таборная босявка без единого родственника. Да и не похоже, чтобы она от счастья светилась. Неужто поджаривать начало?

– А Навроцкий где? – осторожно поинтересовался он.

– Боже мой, да откуда я знаю? Четвертый день не появляется...

Это решило дело.

– Ну, идем, пхэнори. Показывай, как живешь.

Илья знал, где находится особняк Данки, с месяц назад его показал другу Кузьма. Обыкновенный дом с мезонином, скрытый в глубине яблоневого сада, темный и неприветливый, Кузьма в сердцах обозвал его «кутузкой». Калитку открыл старик-дворник, покосившийся на спутника хозяйки с крайним недоверием. На крыльцо выбежала молоденькая горничная в сером платье.

– Маша, никого не принимать, – строго приказала Данка. – Из ломбарда придут – говори, нету дома. Принеси вино в нижнюю гостиную. Придет барин – скажи ему... Нет, ничего не говори. Пускай. Все, ступай.

Горничная ушла. Илье пришлось сделать усилие, чтобы закрыть рот. Вон как она научилась... Будто всю жизнь прислуге приказы раздавала.

– Идем, Илья.

В большой гостиной с розовыми обоями и ореховой мебелью Данка указала ему на широкий бархатный диван. Илья как можно уверенней уселся, оглядел комнату.

Черт знает что. Паркет, зеркала, хрустали разные... Портрет какой-то на стене в раме болтается. Кого это Данка, интересно, туда пристроила? Господа – те хоть родню свою на стены лепят, князьев да графьев. А цыганке кого вешать, если ее бабке на ярмарке руку золотили, а дед в это время краденых коней сбывал?

– Мангав, Илья, пи{Прошу, Илья, пей.}.

Илья отвернулся от портрета и увидел, что горничная ставит на низкий столик поднос с вином. Данка взяла один бокал, улыбнулась:

– Что ты так смотришь? Я семь лет ни с кем по-цыгански не говорила.

– Ну, и не велика печаль, – отозвался он, беря бокал. Вино оказалось хорошим, чуть терпким, согревающим нутро. – Дай тебе бог еще сто лет не говорить – зато жить как жила.

– Жить как жила? – Снова горькая улыбка, старившая Данку на несколько лет, тронула ее губы. – Боже сохрани...

– Да что ж тебе не слава богу? – наполовину искренне, наполовину издевательски поинтересовался Илья, ставя бокал на стол. – Только не говори, что тебе по ночам во сне наш Кузьма является.

– А... – Данка встала, прошлась по комнате. Остановившись у окна и глядя на серую улицу, вполголоса спросила: – Так ты меня тоже судишь за это?

– Я тебе не судья, – буркнул Илья. – Всяк живет как может.

– Не брехай! – сердито возразила она. – Я понимаю, цыганки злятся – завидуют, наверно, дуры. Знали б они... Но ты-то чего, морэ, ты-то? Ты же знаешь, как у меня все сложилось!

– Знаю. Потому и говорю.

Данка молчала, стоя у окна и водя пальцем по покрытому каплями стеклу. Илья вздохнул, опустил голову. Да... Уж кто-кто, а он знал. И разве забудешь ту трижды проклятую свадьбу в таборе? Семнадцать лет прошло – а будто вчера.

– Может, мне из хора уходить не надо было? – донесся до Ильи задумчивый голос Данки. – Да, наверное, зря я ушла. Все с того и началось. Но очень уж дуре в «Яр» хотелось. Вот там-то, думала, настоящие богачи-цыгане, золото горстями меряют... Пожила, присмотрелась – а цыгане-то те же. Публика, правда, почище, миллионщики наезжали чуть не каждую ночь. Деньги, цветы, камни дорогие... Я ведь, Илья, такого сроду не видела, в таборе и сотой доли таких денег в руках не держала! И решила тогда – заживу как графиня, всем назло! Ко мне ведь купцы именитые ездили, Курицын, миллионер, граф Суровцев чуть не застрелился, замуж звал... Но я не соглашалась, всем отказывала. Думала – что толку одного доить, если десяток можно? Стала деньги собирать, золото откладывала. Цыгане завидовали, а уж цыганки... Шипели, как змеи подколодные, хоть я и в хор много отдавала...

– Кузьму не вспоминала? – не утерпел Илья. Данка стремительно развернулась к нему, и он увидел злые слезы в ее глазах.

– И ты туда же, господи мой... Илья! Да ты ведь лучше всех понимать должен, как я с Кузьмой оказалась! Мне тогда все равно было за кого, хоть за черта плешивого, – лишь бы цыган, лишь бы замуж взял, лишь бы снова по городам одной не шляться... Тяжело ведь это, в пятнадцать-то лет! Да, не любила я его, да, да! Так ведь он меня об этом и не спрашивал! Спросил только: «Пойдешь?» Я сказала: «Пойду». И все. Никогда я ему любви не обещала, никто обвинять меня в этом не может! И он тоже! Нету у него таких-то прав!

– Наверно... Только измотала ты его дай боже. – Илья смотрел на блестящие паркетные плашки. – Он из-за тебя пить начал. Если б не Митро да не Варька моя, пропал бы уже давно.

– Это не из-за меня. – Данка отошла от окна, нервно отпивая из бокала. – Что-то Федька, муж мой второй, не запил, когда я его бросила. И миллионщики мои прекрасно себя чувствуют, и граф Суровцев так и не застрелился... Слава богу, все здравствуют и даже переженились. А Кузьма...

– Только тобой и жив.

– Илья, золотой, а что же мне поделать? – Данка совсем по-таборному вцепилась обеими руками в аккуратную прическу. – Да, знаю, знаю – он и к «Яру» ходил из-за меня, и здесь, на Воздвиженке, я его сколько раз видала пьяным. Я ведь только прикидывалась, что его не узнаю: думала, так успокоится скорее... Ну ведь ничего, ничего у меня к нему нет. И не было! Хоть зарежь! Чужой он мне...

– А этот Навроцкий, выходит, роднее оказался? – мрачно поинтересовался Илья.

Данка вздрогнула. Медленно, держась за край стола, опустилась на диван.

– Навроцкий... Да что вам всем Навроцкий? Знал бы ты, морэ... Он меня как позвал в тройку – я ни минутки не думала! Подхватилась, в шаль завернулась – и прыгнула! Хоть и знала, что в «Яр» теперь возврата не будет, он ведь за меня в хор ни гроша не заплатил... И знала, что играет, что денег нет и что не женится никогда – на цыганке-то! – и все равно... И не жалела ни о чем!

– А сейчас что же? – осторожно спросил Илья.

– Сейчас... – Данка стиснула дрожащие пальцы. – Сейчас... Плохо все, Илья. Совсем плохо. Я ведь все, как дура последняя, ему отдавала, что ни просил, – все! Так и вытянул по грошику... И дом уже заложен, и золотишко только то осталось, что на мне. Я уж боюсь, как бы он меня саму в свои карты не проиграл.

Голос Данки был спокойным, только слезы бежали по лицу и капали на сжатые руки, на кольца, на смятую бархотку. Илья молчал.

– Одна я, Илья. Когда с ним на тройке улетела, все постромки за собой обрубила. А теперь вот и кинуться некуда. От своих оторвалась, к чужим не прилепилась... Что ж теперь... Пропадаю я, морэ.

Илья поднял глаза. Помедлив, протянул руку, слегка прикоснулся к плечу Данки – и она, зарыдав, уткнулась лицом в его грудь.