Эмилия Остен - Жена-незнакомка

Раймону никогда не снилась война: по всей видимости, ему хватало ее наяву, потому в сновидения она не приходила. Он видел яркие, сочные сны, которые давали ему отдохнуть от того, что происходило в жизни, и с явью обычно имели мало общего. Не приходили в этих снах знакомые люди. Обычно снился лес, или поле, или река. Раймон шел по такому полю долго-долго, слушал песни васильков, глядел, как качаются их синие головки, которые едва ли заметил бы, окажись на этом поле наяву. Но снящиеся ему пейзажи, небесные явления и дома, где никто не живет, оставались выпуклыми и настоящими, привлекали его внимание, заставляли исследовать их. Лишь иногда там появлялся кто-то живой. Однажды Раймону до самого утра снились олени – целое стадо оленей, пасущееся на прогалине в лесу. Он пошел за ними и смотрел, как они пьют воду из звенящего ручья, как солнечные зайчики скользят по их пятнистым шкурам, как блестят темные глаза и дергается мягкое ухо вожака. В конце концов олени ушли, Раймону стал сниться пень с криво торчащим на нем мухомором, и шевалье от досады проснулся.

В последний год, правда, ему иногда виделась женщина – незнакомая женщина, лица которой он никак не мог рассмотреть. Она почти не говорила с ним, но часто ходила рядом, и, вот странно, ее присутствие не раздражало Раймона, привыкшего оставаться хозяином в своих сновидениях. Женщина шла, шурша юбкой, иногда наклонялась над цветами, и тогда Раймон видел узкую спину и волну волос, менявших цвет с переливчато-серебристого до черного. Голос незнакомки вплетался в шаги, и иногда Раймону казалось, что ему удалось проговорить с ней всю ночь, не произнеся ни слова. Кто она – он не знал, да его и не интересовало. Она была порождением его сна, вроде оленей, и исчезала с рассветом.

В ночь после приезда домой она тоже приснилась ему. Сон выдался беспокойный, то жаркий, то холодный. Раймон бродил среди сбрызнутых инеем скал, где когда-то прошла битва. Много лет назад, судя по тому, что щиты поблекли, копья стали трухлявыми деревяшками, а останки павших затянул сизый кустарник. Изредка Раймон видел тусклый блеск костей, обнаженные в вечной ухмылке зубы или полуистлевшую руку, сжимавшую меч. Это место, несмотря на его неприглядность, было странно умиротворяющим, и Раймон ничуть не удивился, когда навстречу ему из-за скалы вышла она. Ее лицо скрывал капюшон, но шелестящий голос звучал по-прежнему: сегодня она сама заговорила с ним.

– Ты должен спать, – сказала незнакомка.

– Я сплю, – ответил Раймон. Из-под капюшона вырывалось ее дыхание, и ему вдруг стало любопытно заглянуть и увидеть, какая она. Он мельком подумал: может быть, это смерть? – но тут же отказался от такой мысли. Смерть уже подходила к нему однажды очень близко и выглядела совершенно не так.

– Ты должен спать еще глубже. Отдыхать, понимаешь? – Незнакомка обошла его по дуге, приблизилась сзади, обхватила руками и положила голову на плечо. Раймон ощутил, что для того, чтобы сделать это, она встала на цыпочки. – Так нужно. Поверь мне.

– Как я могу тебе верить? – усмехнулся он. – Ты же мне снишься.

– Я настоящая, – усмехнулась она в ответ, – это ты себе снишься.

Раймона так огорошила эта мысль, что он проснулся. Исчез скалистый остров посреди замерзшей равнины, шорох плаща незнакомки и желтозубые улыбки мертвецов. Остался смутно знакомый потолок (ах да, это спальня в родном доме!), скрип ставни и влажная, дышащая сквозняками ночная тьма. Раймон повернул голову и увидел Норбера, заснувшего на стуле рядом с постелью хозяина. Слуга похрапывал, откинув голову назад, кадык выступал на небритой шее, будто холм среди поля. Одинокая свеча, стоявшая на столике у изголовья кровати, почти умерла и бросала жалкие отблески в зеркало, висевшее на противоположной стене. Единственный островок света среди непроглядной тьмы, который скоро исчезнет. Чтобы не видеть этого, Раймон закрыл глаза и уснул снова. На этот раз ему приснилась земляника, крупная, давно созревшая и росшая на прогалине уверенно и густо.

Когда он открыл глаза уже после земляники, ночь все так же окружала его, Норбер спал, даже позы не сменив, а вот свеча стала другой – новая, еще не оплывшая, она горела ярко и ровно. Раймон повернул голову, но никого не было в темноте вокруг. «Это бред, – сказал он себе, – я устал, я брежу, мне привиделось». Раймон не верил ни в ангелов, ни в демонов, что приходят к кровати, – вернее, полагал, что им и без этого есть чем заняться. Он устал спать на спине, медленно, осторожно повернулся на бок и закрыл глаза.

Раймон проснулся с ясной головой какое-то время спустя; какое именно – он не понимал, но солнце окрашивало спальню вечерними бархатными цветами. Норбер возился у сундука, перекладывая там вещи и что-то напевая негромко – слуга обладал неплохим музыкальным слухом и сносно владел лютней, а потому часто развлекал хозяина и его друзей у походного костра. Даже Гассиону нравились незамысловатые песенки Норбера, а герцог, услышав их пару раз, обронил:

– Да этот парень у вас талантлив, Марейль, не позвольте ему умереть прежде, чем умрете сами, – скучнее будет сражаться!

У герцога было своеобразное чувство юмора, но тут Раймон с ним согласился – Норбер, которого он знал всю жизнь, являлся практически незаменимым.

Услышав, что хозяин пошевелился, слуга повернулся к нему.

– Ваша милость?

– Уже вечер? – осведомился Раймон, садясь и откидывая одеяло. В комнате пахло травами, словно на лугу. Так вот почему ему снился луг.

– Вечер, – кивнул Норбер и добавил со вздохом: – Вечер третьего дня, как мы приехали.

Раймон замер.

– Я столько проспал?

– Да, ваша милость. Но это к лучшему. Я перевязывал и давал вам напиться отвара – думаю, что…

– Что в доме? – перебил его Раймон. Слуга пожал плечами.

– Я сказал, что вы желаете уединения после долгой дороги. Никто не решился беспокоить вас. Но мадам говорила, скоро придут арендаторы, в округе уже прослышали, что вы возвратились. Обычно она говорит с ними сама, но они захотят видеть вас…

– Ты познакомился с моей женой? – Раймон дотянулся до кубка, в котором – вот невезение! – оказалось не вино, а чистая вода. Он все равно выпил, и стало лучше. – Она приходила сюда?

– Я ее не впускал.

– Хорошо.

Ему казалось, что Норбер чего-то недоговаривает, однако сейчас не время это выяснять. Три дня проспать, шутка ли! Нужно спуститься к ужину. Если его по-прежнему подают в этом доме, конечно.

– Норбер, подготовь мне одежду и скажи ее милости, что сегодня я присоединюсь к ней за ужином. Арендаторов пока можно не приглашать.

– Ваша милость, может…

– Норбер.

Он медленно спускался по лестнице, касаясь рукой перил. Эти перила, когда дед велел их пристроить, казались чужеродным организмом, незнамо как очутившимся в средневековом зале. Камень, камень и только камень – вот как полагали воинственные предки. Но времена менялись, на смену воинственности приходила бесшабашность, на смену романтическому напору – галантность. Симон де Марейль приказал построить эту лестницу, непременно с перилами, чтобы как в этих остробашенных новых замках, и строители нехотя подчинились. Им платили звонкой монетой, так что потрудились они на славу. Гладкое дерево изгибалось, словно кошка под ласкающей рукой, а резные столбики придавали лестнице некоторую игривость. Раймону нравилась лестница – в ней он обнаруживал тот легкий налет нелепости, без которой немыслима настоящая жизнь.