Анастасия Туманова - Роковая красавица

Макарьевна зажмурилась. По ее сморщившемуся лицу снова побежали слезы. Она хотела сказать что-то еще, но, взглянув на Митро, резко махнула рукой и вышла.

Илья уткнулся лицом в колени. Вскоре до него донеслись осторожные шаги и чуть слышный скрип двери – это потихоньку выбирался из кухни Кузьма. На другой половине кто-то громко заплакал. На дворе взвизгнула калитка, тягучий голос спросил: «Сюда, что ли?» – и сорочий говорок Аграфены угодливо затараторил: «Сюда, батюшка, сюда! Ручки обмыть не угодно ли?» Быстрые шаги в сенях, шелест одежды, хлопанье дверей. Снова тишина.

Внезапно Илья услышал странные звуки. Они доносились не из-за стены, а были где-то здесь, совсем рядом. Недоумевая, он поднял голову.

В кухне было уже совсем темно, а зажечь лампу никто не догадался. В окно пробивался свет месяца. В его сером луче Илья разглядел Варьку, стоящую у стола рядом с Митро. Тот сидел согнувшись, уронив голову на кулаки. Его широкие плечи вздрагивали. Варька гладила его по голове. Свет месяца блестел на ее мокром от слез лице с закушенными губами: Илья видел, что сестра едва удерживается, чтобы не разрыдаться самой. Поймав его взгляд, Варька резким движением подбородка приказала брату выйти. Он поспешно поднялся и юркнул за дверь.

В сенях было еще темнее. Илья осторожно, стараясь не задеть что-нибудь впотьмах, прошел к двери в горницу, из-под которой выбивалась полоса света. Осторожно просунул голову внутрь. Возле постели, на которой лежала Ольга, суетились Колесиха и соседки. Поп, покряхтывая, натягивал через голову епитрахиль. На вошедшего Илью никто не обратил внимания.

Первым делом ему бросился в глаза жгут из окровавленных полотенец, валяющийся в лоханке. Илья поспешно отвернулся, подошел к постели. Увидел бледное лицо Ольги с закрытыми глазами, на котором застыло выражение болезненного недоумения. Макарьевна, всхлипывая, прилаживала в ее изголовье горящую свечу. Свеча не держалась, падала, капая воском на затоптанный пол. Сильно пахло кровью и ладаном. Илья долго смотрел, как Макарьевна безуспешно пытается установить свечу. Затем повернулся и, неловко споткнувшись на пороге, вышел.

В сенях он торопливо открыл дверь на улицу, и в лицо дохнуло сырым холодом. Сразу стало легче дышать, провалился саднящий комок в горле. Полоса лунного света протянулась по полу. Встав у стены, Илья прижался спиной к ледяным бревнам. Из горницы доносился плеск воды, причитания. Затем забасил поп. «Пафнутий, из Георгиевской…» – машинально подумал Илья.

Рядом прошелестело платье. Илья обернулся. Из темноты блеснули белки чьих-то глаз.

– Настя?

Настя не ответила. Сделала шаг, и серый свет упал на ее лицо. Она не отстранилась, когда Илья обнял ее за плечи.

– И хорошо, наверно, что умерла, – низким, незнакомым голосом сказала она. – Все равно ей идти было некуда. К Митро назад она ни за что бы не пошла. А в Тулу… не нужна она там никому. Ни отец, ни мать не примут… Отрезанный ку… ку… кусок…

Илья почти не слышал того, что говорит Настя. Он с бьющимся сердцем сжимал ее худенькие плечи, уже касался губами ее волос, уже брал в ладонь хрупкое запястье. «Права Ольга была… Любую возьму! Плевать, что с князем была, кому какое дело… Уедем, никто не узнает…» Он уже собрался было сказать все это, но Настя вдруг, словно очнувшись, ахнула и с силой толкнула его в грудь. Одним прыжком оказалась на пороге. Обернувшись через плечо, отчаянно крикнула:

– Да иди ты к черту от меня! Ненавижу тебя! Ненавижу! – И кинулась за порог. Звонко, на всю улицу стукнула калитка.

Илья постоял немного на крыльце. Затем вернулся в дом, плотно прикрыл за собой дверь, так что сени вновь погрузились в кромешную тьму, на ощупь нашел кованый сундук Макарьевны, покрытый домотканым половиком. Сел на него и долго сидел в темноте, обхватив руками колени. Рядом то и дело хлопала, выплескивая желтый свет, дверь, бегали бабы, прошел усталый отец Пафнутий. Илью, сжавшегося на сундуке, никто не замечал. Он видел, как из кухни вышел Митро, как он вызвал из горницы Макарьевну и что-то спросил у нее. Выслушав ответ, кивнул и медленно пошел через двор на улицу.

В темной кухне у окна стояла Варька.

– Пхэнори… [51]– войдя, тихо позвал Илья. Варька не ответила.

Илья зажег свечу, подождал, пока выровняется прыгающий язычок пламени. Взяв с тарелки холодный блин, медленно начал жевать. Только сейчас он понял, как страшно, до тошноты хочется есть. Варька молчала, комкала в пальцах занавеску. На залитой луной улице чей-то хмельной бас во всю мочь орал: «Светит месяц, светит ясный». За печью скрипел сверчок.

– Не ходи сегодня никуда, – вдруг сказала Варька, не оборачиваясь. – Не ходи, Илья. Грешно…

Илья, опустив блин, недоумевающе смотрел на сестру. Потом вдруг понял, о чем она.

– Сдурела? – кровь бросилась в лицо.

Варька молчала. Илья коснулся ее плеча. Она резко оттолкнула его руку, отвернулась и быстрыми шагами вышла из кухни.

Ольгу хоронили в первый день Великого поста. После похорон Макарьевна собрала у себя поминки, но за столом сидели лишь Аграфена с Колесихой, Илья, Варька и Кузьма. Из Большого дома не пришел никто. А вечером, когда бабы ушли и зареванная Макарьевна перетирала посуду, в дом постучали. Вошла нахмуренная, бледная Марья Васильевна. Едва поздоровавшись с растерянно вставшими из-за стола цыганами, потребовала:

– Покажите девку.

Макарьевна, одними губами прошептав «Боже, помоги…», метнулась в горницу. Вышла с рогожным, отчаянно ревущим кульком. Марья Васильевна умело и быстро распеленала новорожденную. Недоверчиво осмотрела темно-коричневый сморщенный комочек с черным пухом волосенок.

– Хм… Цыганка вроде.

– Самая что ни на есть, – торопливо подтвердила Макарьевна. Марья Васильевна искоса взглянула на нее. Макарьевна вздохнула, с жалостью поглядела на сучащую ногами девочку.

– Дите ж ни при чем, Васильевна.

– Ну да, – недовольно сказала цыганка. – Вот и… этот… так же говорит. И добро бы хоть его дочь была, а то… тьфу… И в кого он такой уродился?

Она смерила Макарьевну сердитым взглядом, поудобнее перехватила пищащий кулечек и понесла его в Большой дом.

Ночью на Живодерке поднялся ветер. Он глухо гудел в ветвях деревьев, гнал по небу рваные клочья облаков. Когда сук большой ветлы особенно сильно ударил в окно на втором этаже, проснулась Стешка.

– Боже праведный… – сонно пробормотала она. – И ночью покоя нету… Настька, ты спишь?

Сестра лежала рядом, с головой накрывшись одеялом. Казалось, спала. Стешка спустила босые ноги с постели, подошла к окну. С минуту молча смотрела на пустую темную Живодерку. Затем вздохнула, перекрестилась, повернулась было, чтобы снова забраться в постель… и внезапно замерла, словно навостривший уши заяц. Из-под одеяла доносились тихие всхлипы. Ахнув, Стешка совершила прыжок от окна прямо на кровать: