Элизабет Эссекс - Страсть и скандал

— С тобой все будет хорошо, Кэт. Обещаю.

— Нет. — Она сбросила с себя его руки, пытаясь вздохнуть поглубже. Но вид у нее был несчастный. Кэт была бледна и растеряна, как тогда, когда Томас затащил ее под живую изгородь. Потом подняла на него взгляд и посмотрела ему в лицо — глаза ее, утратив былую мягкость, смотрели теперь жестко и сурово. В ее потемневших глазах Томас видел нечто большее, чем страх. Ненависть к самой себе — вот что это было.

Помоги им Господь. Если она собирается каяться в преступлении, ей нужно выпить. Черт, ему самому требуется выпивка.

— Верзила Хэм! — окликнул он великана кучера у садовой калитки, который любезно встал на страже, загородив вход своей массивной спиной, не давая любопытным приблизиться. — Мисс Роуэн совершенно необходимо промочить горло.

Через минуту и без лишних слов ему была предложена фляжка с неизвестным содержимым.

— Вот так. — Томас извлек пробку и подал фляжку Катрионе. — Возьми. Выпей это.

Она приняла фляжку белыми дрожащими пальцами, сделала хороший глоток и сразу закашлялась.

— О святая Маргарита! — Ее дыхание было щедро приправлено резкими спиртовыми парами. — Это же шотландское виски!

— Вот как? — Томас тоже отхлебнул из фляжки и чуть не задохнулся. Огненная жидкость жгла горло как едкий торфяной дым. — Первый раз в жизни пробую виски, — хрипло сообщил он. — Поэтому придется довериться твоим обширным познаниям в данном предмете.

Томас надеялся, что она засмеется или хотя бы улыбнется, но Катриона только сказала спасибо, а потом, протяжно вздохнув, расправила плечи, словно собиралась поведать ему еще что-нибудь такое, чего он слышать не хотел.

Он взял ее за руку, потому что Катриона, казалось, была готова упасть, хоть и сидела у него не коленях. А еще потому, что не мог отказать себе в потребности касаться ее, снова и снова убеждаясь, что она жива, цела и рядом с ним, а не лежит на полу колокольни с переломанными костями.

— Ты хочешь рассказать, что произошло?

Катриона чуть вздрогнула, словно собирая в единую аккуратную стопку разрозненные листки своих воспоминаний. Но ее глаза, ее чистые серые глаза, которые не умели лгать, твердо встретили его взгляд.

— Нет, не хочу. Но все равно расскажу. Мне пришлось покинуть Шотландию примерно так же, как потом пришлось уехать из Индии. Потому что я убила своего отца.

Она повторила эти слова, но Томас не мог ей поверить. Зная то, что удалось ему узнать о ней и ее семье, подобного он никак не мог предположить. Томас прочел все письма — все, до единого, — которые нашел в ее ранце. Письма, которые Катриона получала от родных, и каждое из них рассказывало о любящей, сплоченной семье. Каждое письмо дышало любовью и смехом. Рассказывало о нежной привязанности членов семьи друг к другу. Ее родители — были письма и от матери, и от отца; особенно от отца! — искренне и тепло писали Катрионе о том, как скучали по ней дома, когда она училась в парижской школе!

— Как? — Другого вопроса Томас не придумал, хотя ответ ужасал его заранее.

— С помощью пистолета. Отцовского пистолета. — Катриона судорожно вскрикнула — это был то ли стон, то ли всхлип, — вынимая оружие из кармана. — О Господи, помоги мне. Он все время был со мной. В моем кармане. Я могла им воспользоваться, чтобы…

Катриона махнула рукой жестом ужаса и отвращения, который сказал ему, что она никогда не воспользовалась бы пистолетом. А потом потупилась, тяжело вздохнула и заставила себя продолжать.

— Отец дал мне этот пистолет для насущной необходимости — чтобы я его убила.

От леденящего кровь смысла собственных слов Катриона задрожала снова. Томас взял ее маленькие холодные ладошки и сел перед ней на корточки. Так он мог видеть ее лицо.

— Расскажи мне.

— То, что он умирал — к тому времени был едва жив, — вроде бы должно было облегчить дело. Но не облегчило, правда. Для меня не было разницы. — Катриона закрыла глаза и вздохнула. Бледный овал ее лица резко выделялся на фоне зелени травы и деревьев за ее спиной. — Уверена, меня обвинили бы вовсе не в убийстве. То есть обвинили бы, конечно, — противоречила она сама себе. — В том, что я лишила Королевский суд возможности закончить работу, которую они уже начали, и вздернуть его на виселице.

Томас силился понять. Он начал с того немногого, что знал:

— Власти разыскивали твоего отца?

— Да. — Вздохнув, она продолжила: — Он был газетчик и в определенных кругах пользовался весомой репутацией и даже известностью. В кругах «Объединенной Ирландии». В Белфасте у него была своя газета, которую он выпускал при поддержке Объединенного Ольстера. — Рассказывая все это, Катриона оставила безупречный тон английской гувернантки, вернувшись к низким модуляциям шотландского выговора, мелодичному акценту своей юности, той сочной интонации, которую он так любил в Индии. — А когда произошел раскол, он эмигрировал в Глазго, как сделали многие из тех, кто разделял его политические симпатии. В то время я была младенцем, но потом, когда стала подрастать, у нас дома всегда велись разговоры о политике. Мне это казалось нормальным. Обычный разговор, а не подстрекательство к бунту или предательству. Хотя теперь я думаю — как раз о мятеже и шла речь. Вот почему меня отослали в школу, в Париж. Моя мать состояла в родстве со старым герцогом Гамильтоном. Когда дела дома приняли особо опасный оборот, мне каким-то образом нашли и хорошую школу, и деньги на обучение. Тогда я ничего не понимала. Просто думала, как мне повезло, хотя ужасно тосковала по своей семье.

Конечно, тосковала. Томас мог представить это — такой она была и в Индии. С восхищением и уважением принимала то, что видела вокруг, с глубокой благодарностью семье за ту жертву, которую они ради нее принесли.

— Долго ли ты училась там?

— Много лет. Так долго, что не понимала, каково настоящее положение дел дома. До какой нищеты они дошли. А потом в Глазго пришел тиф и они умерли — друг за другом, мама, брат и сестра. Против их воли я приехала домой как можно скорее, но было слишком поздно. Умерли все, кроме папы. Друг за другом! А мне полагалось благодарить небо за то, что уцелела.

Томас не мог сказать, как он рад — безумно рад, — что она тогда уцелела! Глубоко благодарен судьбе за то, что Катриона приехала в Глазго, когда заразная болезнь уже пошла на спад. Иначе она тоже могла умереть.

— Мне очень жаль, — вместо этого сказал он. Жалкие слова, если подумать, какую страшную утрату она тогда понесла.

— И мне тоже, — тихо и грустно проговорила она. — Папа был вне себя от горя. Он стал безрассудным и беспокойным. И стал призывать к мятежу. Печатал памфлеты, публично возлагая вину за эпидемию на бездействующее правительство, корону и особенно на молодого герцога Гамильтона, племянника старого герцога. Это он захлопнул дверь перед нами, бедными родственниками, когда мама отправилась к нему за помощью. Просила, чтобы он принял в свой дом моих брата и сестру, чтобы уберечь от эпидемии. Он ничего не сделал для них. И ничего не сделал для простых жителей города.