Александр Дюма - Цецилия

Она подумала о том, что, как ни приятно ей было жить в Англии, это все-таки было изгнание. Она вспомнила, что мать ее перед смертью сказала: «Мне однако, очень хотелось бы умереть во Франции».

Странное могущество одного слова, поднимающего перед нами завесу, скрывавшую весь горизонт!

Цецилия более не спрашивала ни о чем у Генриха, и, так как ее горничная напоминала ей, что уже поздно и что скоро наступит ночь, она поклонилась Генриху и ушла.

Выходя с кладбища, она бросила взгляд назад и увидала, что Генрих сидит на том же месте, где сидела она.

У ворот дожидался лакей верхом, державший под узду другую лошадь.

Итак, Генрих сказал правду; он приехал нарочно, чтобы посетить могилу баронессы, и потом он тотчас же возвращался домой.

Возвращаясь домой, Цецилия встретила у маркизы господина Дюваля, и, хотя ее бабушка никогда не говорила при ней с банкиром о делах, девушка ясно поняла, что господин Дюваль принес денег госпоже де ла Рош-Берто.

Дюваль предлагал маркизе остановиться в его доме на время ее пребывания в Лондоне, но маркиза поблагодарила его, говоря, что если бы она и хотела у кого-нибудь остановиться, то уже герцогиня де Лорд предлагала ей свой дом; но так как она располагала провести в Лондоне не более одного или двух дней, то, вероятно, она с внучкой остановится на это время в гостинице.

Цецилия заметила, что господин Дюваль, прощаясь с ними, был очень печален, но эта печаль, казалось, происходила скорее от дружеского о них сожаления, нежели от беспокойства насчет самого себя.

Маркиза решила выехать через два дня. И потому она просила Цецилию выбрать для себя вещи, которые были для нее или необходимы, или драгоценны; остальное поручено было господину Дювалю продать.

При слове «продать» грустное чувство стеснило сердце Цецилии; ей казалось ужаснейшим святотатством продавать вещи, принадлежавшие ее матери. Она заметила это своей бабушке, которая отвечала ей, что не было никакой возможности перевезти во Францию всю их мебель, как она ни была незначительна, и что провоз стал бы им вдвое дороже, нежели сколько все это стоило.

Ответ этот был столь материально справедлив, что только сердце могло не признавать его. Но хотя и святы побуждения его, они, как известно, не имеют большого веса. Цецилия принуждена была согласиться с этим, но она ни за что не хотела уступить вещей, бывших в собственном употреблении баронессы, — ее платья и белье, говоря, что все это легко уложится в два чемодана и что ей невыразимо приятно будет носить вещи, принадлежавшие ее матери.

Маркиза отвечала Цецилии, что она может с этим делать все, что ей будет угодно, заметив ей при этом, что в хороших фамилиях прежде было в обыкновении сжигать платья, принадлежавшие людям, умершим от чахотки, потому что эта болезнь считалась заразной, и тот, кто после носил эти платья, мог тоже заболеть и умереть таким же образом.

Цецилия грустно улыбнулась, поблагодарила бабушку за разрешение и вышла.

Она уже прошла несколько шагов по коридору, но маркиза снова позвала ее и велела ей строго наблюдать за тем, чтобы ни одна вещь, бывшая некогда в употреблении у баронессы, не попала бы к ее собственным вещам.

В шестьдесят лет маркиза более боялась смерти, нежели внучка ее в шестнадцать.

Цецилия велела принести в комнату своей матери ящики, какие были ей нужны; заперлась в этой комнате и не хотела даже позволить горничной помочь ей при исполнении этого святого долга.

И сладостно, и грустно провела эту ночь Цецилия, одна в комнате своей матери, окруженная воспоминаниями о ней.

В два часа утра Цецилия, не привыкшая поздно ложиться спать, почувствовала, что сон, против ее воли, одолевает ее; она, не раздеваясь, бросилась на постель, но прежде она стала на колени перед распятием, и, так как предметы, окружавшие ее, в высшей степени распалили ее воображение, она начала просить Бога, что если правда, как она прежде слыхала, что мертвые могли навещать живых, то да позволит он ее матери прийти проститься с нею в последний раз в той комнате, где она так часто прижимала ее к своей груди.

Цецилия заснула с распростертыми объятиями; но Бог не позволил законам природы изменить для нее своего хода, и если она и видела свою мать, то только во сне.

На другой день она продолжала готовиться к отъезду; из комнаты матери Цецилия перешла в свою; и тогда дошла очередь до ее собственных воспоминаний детства, между которыми такое важное место занимали ее альбомы. К вечеру все было готово.

Завтра Цецилия и ее бабушка покидали гостеприимный кров, под которым они провели двенадцать лет. Рано утром Цецилия встала и хотела в последний раз посетить свой садик; дождь лил ручьями.

Цецилия подошла к окошку; грусть и опустение царствовали в саду; последние листья падали с деревьев, последние цветы опустили свои головки в грязную воду, окружавшую цветники. Цецилия начала плакать; ей казалось, что ей не так было бы грустно расставаться со своими друзьями в хороший весенний день; она бы подумала, что перед ними в будущем еще целое лето; теперь же она покидала их, когда они уже были при смерти, готовые вступить в ту могилу природы, которая называется зимой.

Целый день ждала Цецилия, не прояснится ли небо, она хотела идти на кладбище, но дождь не переставал ни на минуту, ей невозможно было выйти.

Около трех часов приехала карета, и кучер госпожи де Лорд уложил ящики, настала последняя минута.

Маркиза была в восхищении, что могла уехать; проведя двенадцать лет в этом миленьком домике, она не покидала ни одного воспоминания, с которым ей было бы жаль расставаться.

Цецилия была вне себя; она дотрагивалась до вещей; она целовала их, плакала; она оставляла в Гендоне часть своего сердца.

Она едва не упала без чувств в ту минуту, когда надо было садиться в карету; надобно было почти нести ее.

Она взяла себе ключ от этого домика, чтобы, проезжая через Лондон, отдать его господину Дювалю. Она положила этот ключ к своему сердцу.

Этот ключ — был ключ ее прошлого, один только Бог имел ключ от ее будущего.

Она просила кучера сделать небольшой круг и остановиться у входа на кладбище. Как мы сказали, дождь лил столь сильно, что ей невозможно было выйти; но сквозь окошко кареты она могла еще увидать могилу, небольшой крест и большие деревья, осенявшие ее.

Но маркиза просила не задерживать ее слишком долго в таком месте по той причине, что близость кладбища производила на нее самое неприятное впечатление.

Цецилия вскрикнула в последний раз:

— Прощайте, маменька! Прощайте, маменька!

И откинулась в угол кареты.

Потом она обернула голову черной вуалью и не открывала глаз до тех пор, пока карета не остановилась у подъезда отеля «Король Георг».