Александр Дюма - Цецилия

В самом деле, что стало бы с Цецилией, бедным ребенком, жених которой не мог ни на что надеяться в будущем, а бабушка не имела состояния?

Между тем открыли, что Бонапарте не неизвестный корсиканец, не солдат, не офицер-выскочка, как говорили прежде, а что Бонапарте происходит от одной из древнейших фамилий Италии, что один из его предков был в 1300 году Подестою Флоренции, его фамилия четыреста лет тому назад записана в золотую книгу в Гаире, и его дед, маркиз, как говорили чистые роялисты, Бонапарте, описал осаду Рима констаблем Бурбонов.

Можно было найти причину гораздо более уважительную, нежели все другие: то, что Наполеон гениальный человек и что всякий гений заслуживает места, которое народ позволяет ему занять, хотя после него народ может и возвратить это место тем, у кого оно было похищено.

Кроме того, говорили еще, что Бонапарте вне всех обвинений в революционных насилиях, и это было тогда справедливо, потому что он еще не запятнал своих рук кровью Бурбонов.

Никогда не делали предположений о будущности Цецилия и Генрих, и однако, следуя симпатическому влечению, родившемуся у них друг к другу при первом взгляде, которое увеличивалось в течение полугодового знакомства и свиданий еженедельных в Англии, ежедневных — во Франции, — молодые люди поняли, что принадлежат друг другу; нужно ли им было делать предположения и размениваться обещаниями? Увидевшись, они, подобно Ромео и Джульетте, в глубине сердца дали себе одну из тех клятв, от которых может освободить одна смерть.

Когда же говорили о будущем, каждый из них говорил «мы», вместо «я», вот и все.

Но это будущее могло быть только в том случае, когда Генрих и маркиза присоединятся к новому правлению. Мы уже сказали, что Генрих мог ожидать состояния только от своего дяди, состояния, приобретенного торговлей, из-за которой дядя его поссорился со своей родней и объявил, что богатство свое оставит тому из племянников, который, с опасностью подвергнуться проклятию родственников, примет участие в его торговле. Генрих был прекрасно образован, но в это время для честолюбия, сколько-нибудь основательного, были только два поприща: война и политика, и оба зависели от правительства.

Перемена Цецилией отцовских убеждений была меньшей важности: положение женщины всегда зависит от мужчин и от обстоятельств; но она понимала, что, оставшись с прежними взглядами, она будет живым упреком Генриху. Поэтому, когда бабушка сказала, что ей предлагают вступить в штат императрицы, то Цецилия отвечала, что она еще так молода и неопытна в делах политики, что не может иметь своей воли, а будет повиноваться во всем своей бабушке.

Зная нерешительность, в которой пребывал Генрих, она поспешила в тот же день передать ему и вопрос, сделанный ей бабушкой, и ответ ее, радуясь, что может пожертвовать для своего возлюбленного чем бы то ни было, даже совестью.

Генрих только этого и ждал; он побежал к своему другу, который обещал способствовать помещению его в военную службу, и объявил свое согласие на его предложение; вечером впервые говорили громко при маркизе об общей будущности, как можно было надеяться, вдвойне блистательной по положению супругов, — Генриха, следующего в армию за императором, Цецилии, живущей при императрице в Тюильри.

Когда Генрих ушел, и Цецилия, по обыкновению, подошла проститься с бабушкой, лежавшей уже в постели, маркиза взяла ее за руку и, улыбаясь, сказала:

— Ну, что, каково кажется тебе это будущее в сравнении с тем, которое готовила тебе твоя мать?

— Ах, — отвечала Цецилия, — если бы Эдуард был Генрихом!

Она удалилась в свою комнату в слезах, потому что имя ее матери было произнесено с упреком, а ей казалось, что никто не имеет права упрекать ее мать в чем бы то ни было.

В самом деле, кто мог ручаться за эту будущность? Конечно, военная служба была заманчива, но, особенно в это время, опасна; конечно, быстро подвигались в чинах, но потому, что смерть никого не щадила. Каждое сражение поглощало тысячи. Цецилия знала Генриха: он захочет достигнуть какой-нибудь цели, для его мыслей не будет преград. Что станется с нею, если Генриха убьют? Поэтому она не без основания думала, что с Эдуардом неизвестность в маленьком загородном домике, подобном Гендону, была бы счастьем, если бы, как она сказала маркизе, Эдуард был Генрихом.

Два дня спустя Генрих явился в прелестном мундире гвардейского корнета; это давало ему чин поручика в армии; такое начало было милостью.

Цецилия была представлена супруге Людовика Бонапарте и рассказала ей все несчастья своего семейства; всем известно превосходное сердце этой женщины, приобретшей народность под именем королевы Гортензии; она обещала покровительствовать молодой девушке и поместить ее к императрице.

Так, по-видимому, все шло как нельзя лучше для молодых людей; ждали только исполнения обещания, данного дочерью Жозефины.

Но в это время по улицам Парижа разнесся страшный слух: герцог Энгиенский был расстрелян в Венсенских окопах.

В тот же день Генрих Сеннон подал в отставку, а Цецилия написала Гортензии Бонапарте, что она возвращает ей ее слово и это место может быть отдано кому-нибудь другому.

Оба сделали это, не посоветовавшись друг с другом, и когда вечером, колеблясь, рассказали они один другому то, что ими было сделано, то любовь их увеличилась уверенностью, что они более, нежели когда-нибудь, достойны друг друга.

Несколько дней спустя после этого происшествия маркиза получила от Дюваля письмо; он, согласно с ее желанием, продал всю движимость баронессы и пересылал Цецилии и маркизе 6000 франков, за нее вырученных; почти столько стоили проданные вещи баронессы, — и маркиза, несмотря на свое предубеждение против Дюваля, призналась, что как управитель он, должно быть, чрезвычайно благоразумный и верный человек.

Вместо разрушенной будущности надобно было создать другую; перебрали все предположения, какие могли прийти в голову двух молодых людей и маркизы; потом, перебрав их все, признав все невозможными, возвратились к первой пришедшей им мысли, которую они сперва отвергли, может быть, именно потому, что она была единственно благоразумной, начали разбирать условия, предложенные гваделупским дядей, и Генрих решился пуститься в торговлю.

Есть два рода торговли — обыкновенная, жалкая торговля лавочника, под тенью своей вывески ожидающего покупателя, у которого, после часа уверений и клятв, он выторгует что-нибудь, и поэтическая, величественная торговля моряка, соединяющая свет своим кораблем, моряка, который, вместо хитрой борьбы с покупателем, выдерживает борьбу с ураганом; всякое путешествие его есть битва с морем и небом; он входит в порт как победитель и венчает свой корабль флагом. Такова торговля Тира в древности, Пизы, Генуи и Венеции в средние века, и всех великих народов девятнадцатого столетия: торговцы подобного рода могут сравниваться с дворянами, барыш их всегда сопряжен с опасностью жизни, а всякое предприятие, влекущее за собой большую опасность, не унижает, а возвышает человека.