Александр Дюма - Подвенечное платье

— О, я узнаю маркизу де ла Рош-Берто, — ответил Дюваль, — это так на нее похоже…

Желая исправить свое опрометчивое высказывание, он тотчас добавил:

— Простите меня, госпожа баронесса! Простите! Эти слова нечаянно вырвались у меня.

— Но вам незачем извиняться, мой добрый друг, потому что вы совершенно правы. У матушки есть свои причуды, и я знаю, что вы лишь делали вид, что не замечаете их. Однако же вернемся к нашему разговору: вот аграф, который стоит почти десять тысяч франков, и я прошу вас продать его.

— Охотно, — ответил господин Дюваль, принимая из рук баронессы драгоценность и разглядывая ее в нерешительности. — Но поймите меня правильно, я говорю «охотно» только по привычке. У меня сжимается сердце, потому как я помогаю вам закладывать ваше последнее имущество.

— Что делать, любезный друг, — проговорила баронесса, печально улыбаясь, — такие испытания уготованы нам судьбой.

— Госпожа Марсильи, — продолжал Дюваль, — простите мою настойчивость, но вы же сами только что признались, что продали уже половину ваших бриллиантов. На эти деньги вы жили шесть или семь лет, суммы, вырученной от продажи второй половины, вам хватит еще на столько же, но потом… что будет с вами потом?

— Что угодно Богу!

— Но у вас же есть какие-нибудь предположения?

— Ровным счетом никаких.

— Никакой надежды на будущее?

— Я надеюсь, что король Людовик XVIII взойдет на престол своих предков и что нам вернут конфискованные имения.

— Увы, госпожа баронесса, я должен вас разочаровать, вам не стоит слишком уж на это полагаться. Бонапарт из главнокомандующего сделался сначала консулом, а потом и первым консулом, теперь, говорят, он хочет быть императором. Вы ведь, конечно, не разделяете мнения тех, кто считает, что Бонапарт старается возвратить трон Бурбонам?

Баронесса отрицательно покачала головой.

— Итак, я вынужден повторить свой вопрос: что вы собираетесь делать по истечении этих шести лет?

Госпожа Марсильи только вздохнула и ничего не ответила.

— Цецилии уже четырнадцать, — продолжал Дюваль.

По щеке баронессы покатилась слеза.

— Через два или три года надо будет задуматься о том, как ее пристроить.

— О, ради бога! — вскрикнула любящая мать. — Не говорите мне об этом! Когда я думаю о той участи, которая ожидает мою бедную девочку, я почти готова возроптать на Провидение.

— И вы не правы, госпожа баронесса, вы должны верить: Бог ниспослал на землю таких ангелов не чтобы забыть их. Она, быть может, полюбит достойного молодого человека, который обеспечит ей безбедную и счастливую жизнь.

— Увы, Цецилия бедна, а случаи, о которых вы говорите, так редки… Впрочем, кто увидит ее здесь? За эти десять лет наш дом посещало только ваше семейство. Как поживает ваша супруга и сын? Я совсем забыла справиться о них.

— Слава богу, они здоровы. Благодарю вас, баронесса, мне очень приятно, что вы вспомнили об Эдуарде. Он честный молодой человек! Я отвечаю за него как за самого себя и уверен, что он непременно сделает свою жену счастливой.

— У него перед глазами есть прекрасный пример, — сказала баронесса, улыбаясь. — Он во всем будет равняться на вас. Конечно, он осчастливит свою жену.

— Вы действительно так полагаете? — с живостью спросил Дюваль.

— Конечно, да и к чему мне скрывать свои мысли?

— Я думал, вы сказали так лишь для того, чтобы доставить мне удовольствие.

— Нет, это мое искреннее убеждение.

— Ах, ваши слова придают мне смелости, баронесса. Теперь я откровенно скажу, что я приехал, чтобы поговорить с вами об одном плане… В Лондоне мне казалось, что нет ничего проще и естественнее этого, но по мере приближения к Хендону я все сильнее осознавал его дерзость и даже смехотворность.

— Я не понимаю вас, господин Дюваль.

— Это доказательство того, что мой план безрассуден.

— Позвольте, мне кажется, однако ж…

— Теперь вы смеетесь… Да, я сказал вам, что Цецилия могла бы осчастливить мужа, но вы почти то же сказали про Эдуарда.

— Господин Дюваль…

— Простите, простите, госпожа баронесса! С моей стороны это большая дерзость, я знаю. Не подумайте, что я забыл, какая преграда нас разделяет. Но когда я вспоминаю тот случай, который свел нас, то я готов поверить, что это само Провидение хотело благословить мое семейство! Потом это могло бы… Я не говорю о своем небольшом имуществе, я предлагал вам его, но вы отвергли… В Англии, вы знаете, коммерция — почетное занятие. Мой сын будет банкиром… Я очень хорошо понимаю, что имя Дюваль слишком ничтожно для дочери баронессы де Марсильи и внучки маркизы де ла Рош-Берто. Но поверьте, баронесса, если бы мой Эдуард был герцогом, если бы у него были миллионы — и тогда он сложил бы все это к ногам Цецилии, как кладет теперь триста или четыреста тысяч франков, которые мы имеем… Боже мой! Вы плачете, баронесса?

— Да, я плачу, мой любезный господин Дюваль, но плачу от благодарности. Доброта, с которой вы сделали ваше предложение, тронула меня до глубины души. Если бы это зависело от меня одной, то я дала бы вам руку и сказала, что это предложение не удивляет меня, потому что оно сделано прямо от сердца, и я приняла бы его. Но вы должны понять, что мне необходимо посоветоваться с дочерью и матушкой.

— О! В Цецилии я почти уверен, — обрадовался Дюваль. — Эта мысль пришла мне в голову год тому назад, и я наблюдал за Цецилией, когда она гуляла вместе с Эдуардом. Тогда она еще не любила его, это правда, но ведь они знают друг друга так давно и так привыкли друг к другу… Если это доставит вам удовольствие, баронесса, ваша дочь, без всякого сомнения, согласится. Но вот со стороны маркизы де ла Рош-Берто я, признаться, заранее предчувствую отказ.

— Оставьте это дело мне, — сказала баронесса. — Даю вам слово употребить все свои силы.

— Госпожа Марсильи, — вновь начал Дюваль, держа в руках аграф, — мне кажется, что при нынешнем положении дел бесполезно было бы…

— Господин Дюваль, — прервала его баронесса, — ничего еще не решено: Цецилии пока нет и четырнадцати, но через два года мы можем серьёзно все обсудить. А сейчас окажите мне услугу, для которой я пригласила вас сюда.

Дюваль, понимая, что срок, назначенный баронессой, сократить не удастся, покорно поднялся и приготовился ехать. Напрасно хозяйка дома просила его остаться обедать — он спешил обрадовать свою жену надеждой, которую подарила ему госпожа Марсильи. Дюваль простился, поручив участь Эдуарда искусному заступничеству баронессы.

Оставшись одна, госпожа Марсильи принялась благодарить Всевышнего за милость, которую он ей ниспослал. Другая на ее месте, вне всяких сомнений, не сочла бы предложение господина Дюваля за счастье, но последние десять лет жизни научили баронессу смотреть на мир не как прежде. На что могла рассчитывать аристократка, изгнанная из Франции, лишенная надежды вернуться в родное отечество, разоренная, не имеющая никаких возможностей разбогатеть, терзаемая болезнью, которая щадит очень редко? Могла ли она ждать для дочери лучшего предложения? Навряд ли человек ее круга смог бы отыскать Цецилию в этом уединенном уголке. К тому же молодые аристократы, истощенные этой борьбой, как никогда нуждались в деньгах, а Цецилия была бедна и могла дать только свое имя, но имя женщины, как известно, теряется в имени мужа, а значит, не было причин искать ее славного имени.