Мишель Моран - Дочь Клеопатры

У тяжелых ворот усыпальницы Александра Великого нас встречал знакомый ученый-грек (мы часто виделись во дворце) с ключом в руках. Когда створки распахнулись, Агриппа шепнул:

— Mea Fortuna! [2] Здесь: боже мой! (лат.).

Октавиан отступил на шаг, и меня охватила гордость. Я, наверное, дюжину раз рисовала великолепную Сому, и Александр никак не мог понять почему. Его совершенно не впечатляли ни сияющий мраморный купол, ни прекрасные линии массивных колон, уходивших стройными рядами в ночь, подобно белым солдатам.

— Когда это возвели? — спросил Октавиан.

При этом он обратился не к Александру и не ко мне, а посмотрел на Юбу.

— Триста лет назад, — отвечал тот. — Говорят, будто саркофаг высечен из хрусталя и будто покойный поныне одет в золотую кирасу.

Теперь уже Октавиан повернулся к нам:

— Это правда?

Я промолчала. Брат утвердительно кивнул:

— Да.

— А тело? — продолжал допытываться у Юбы Октавиан. — Как оно попало сюда из Македонии?

— Украдено сводным братом, Птолемеем.

Мы миновали тяжелые бронзовые двери. Пустой коридор наполняли струйки лавандового дыма, курившегося над кованой треногой. Мы впустили ночной сквозняк, и огонь от пылающих факелов, закрепленных на стенах железными скобами, затрепетал на ветру. Жрецы продолжали заниматься своими обязанностями. Перед нами явился старец в золотых одеяниях.

— За мной, — сказал он, и стало ясно: нас тут ожидали.

Мы долго шагали за ним по запутанным коридорам, и даже солдаты, болтавшие всю дорогу, точно трещотки, не умолкая даже затем, чтобы набрать в грудь воздуха, теперь не издавали ни звука и восторженно рассматривали при тусклом сиянии жреческого светильника изображенные на стенах деяния Александра Македонского. Я столько раз копировала эти мозаики в свой альбом, что помнила их наизусть. Вот юный царь со своими женами, Роксаной и Статирой. А вот он возлег с Гефестионом — военачальником, которого полюбил сильнее прочих. На последних мозаиках Александр Македонский покорял Анатолию, Финикию, Египет и обширное Месопотамское царство. Октавиан прикоснулся к рисованным локонам великого полководца.

— Он и вправду был белокурым?

Жрец нахмурился: видно, впервые слышал подобный вопрос.

— Цезарь, его изобразили точно таким, как при жизни.

Октавиан издал самодовольный смешок, и я наконец поняла, для чего мы здесь. Между его лицом и портретом на стене трудно было не заметить определенного сходства. Чистая кожа, маленький рот, прямая линия носа, светлые глаза… Значит, Октавиан вообразил себя наследником Александра, новым завоевателем не только Египта, но и целого мира. И разве покойный дядя, Гай Юлий Цезарь, не положил начало его победоносным походам?

Перед нами возникла лестница, уходящая в глубокую темноту, и Птолемей жалобно всхлипнул.

— Потерпи, несколько ступенек — и все, — прошептала я.

И, увидев, что он собирается спорить, прижала палец к губам.

Старец пошел вперед, указывая дорогу. Мертвую тишину нарушали только шорох наших шагов и еле слышное потрескивание факелов. Юба спустился последним. Когда за нами захлопнулась дверь, младший брат испуганно вскрикнул.

— Только не здесь! — рассерженно прошипел Александр, зажав ему рот ладонью. — Нечего тут бояться.

Впрочем, никто и не думал обращать внимание на Птолемея. Взоры мужчин приковало к себе хрустальное ложе величайшего в мире царя. В сумеречном чертоге стоял насыщенный запах корицы, мирры и кассии.

Неуверенными шагами Октавиан приблизился к саркофагу, и жрец поднял крышку, чтобы все могли увидеть героя таким, каким он был когда-то. Послышались восхищенные вздохи. Даже маленький Птолемей потянулся вперед.

— Всего лишь тридцать два года, — проговорил Октавиан, уставившись на царственный лик, овеянный трехсотлетним покоем, и необычайно крупные розовые ладони, сложенные поверх кирасы на могучей груди.

А потом подозвал Агриппу и Юбу, чтобы те встали рядом. Хотя его волосы действительно были очень близкого золотого оттенка, широкоплечий нумидиец с его внушительным ростом оказался более всех похожим на Александра. При скудном факельном свете я пригляделась к чужеземному принцу. От подкованных сапожными гвоздями сандалий и до ярко-красной накидки это был настоящий римлянин, только длинные черные волосы выдавали его происхождение.

— Агриппа, корону! — приказал Октавиан.

Тот поспешил извлечь из складок плаща тонкую золотую диадему в виде переплетенных листьев.

Октавиан бережно возложил ее на чело Александра Македонского, а когда выпрямлялся, внезапно заметил перстень на пальце покойного. Склонившись ниже, он рассмотрел выгравированный профиль великого героя и тут же провозгласил:

— Этот перстень станет символом Римской империи.

— Но, Цезарь, он принадлежит…

Агриппа развернулся, и возражения умерли на устах жреца, не успев сорваться.

Октавиан поднял жесткую руку Александра Македонского и потянул украшение на себя. От напряжения локоть неловко дернулся назад, послышался тошнотворный хруст…

— Его нос! — ахнул жрец.

Октавиан в самом деле сломал переносицу величайшему из царей.

Все в ужасе замолчали. Наконец низкорослый римлянин воскликнул:

— Что это значит? — и огляделся вокруг. — Может, послать за авгурами?

— Не стоит, — ответил Юба.

— Но это хорошее знамение или дурное? Какой в нем смысл?

— Такой, что в истории наступит переломный день, когда вы затмите завоевания Александра и сами овладеете миром.

В глубине темных глаз мне почудился насмешливый блеск, однако Агриппа серьезно кивнул:

— Я согласен.

Октавиан по-прежнему не шевелился; его рука так и застыла над телом.

— Это может быть только добрый знак, — повторил Агриппа.

— Да… Да, знамение свыше, — кивнул Октавиан. И неожиданно прибавил: — Видно, я стану преемником Александра Македонского.

Жрец робко спросил, не желает ли столь высокий гость осмотреть и прочие усыпальницы, но тот находился под слишком сильным впечатлением от свалившегося на его голову пророчества и бросил в ответ:

— Я пришел сюда повидать царя, а не целую череду покойников.

У двери я обернулась на покалеченное лицо великого человека, которому Птолемеи были обязаны трехсотлетним господством, и задумалась: не уготована ли столь же плачевная судьба всему Египту?

Несмотря на то что Юба с Агриппой объявили сломанный нос покойника доброй приметой, по дороге к выходу из усыпальницы свита Октавиана подавленно молчала. Зато рев толпы на улицах (тут были и горожане, и воины, и заморские купцы, и даже рабы) мог бы заставить богов заткнуть уши. Солдаты сгоняли всех жителей Александрии в назначенное место.