Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет

Стоп! Для фильмы ее голос не нужен. А движения ее — двусмысленны, обманчивы!

Что она творит! Найти ее! Найти и сейчас же подписать контракт! На всю серию! На пять лет! На десять!

Через несколько минут в канцелярии — расписной потолок, кресла с ножками в виде львиных лап — он наблюдал за тем, как старательный архивный юноша пером выводит на желтоватой бумаге адрес профессора Ведерникова, к которому кинорежиссер Лозинский намерен обратиться с профессиональными вопросами.

«Нет, дело не терпит отлагательств… до понедельника ждать решительно невозможно».

Помахивая перед собой листком — не стал дожидаться, пока чернила высохнут, — он вышел на улицу.

Шел снег, скорее даже град. Мелкой колкой крупой больно ударял по лицу, стучал по бумаге. Буквы стали расползаться. Смешно, если сейчас растает номер дома. Улицу он запомнил — Сретенский бульвар. В затылке, в самом темечке, стучало. Звучал голос отца, военного хирурга, который когда-то давно, когда сын оканчивал гимназию, вдруг однажды вечером в своем кабинете взялся объяснять ему, что никогда ничего нельзя делать под влиянием настроения. Нельзя дать эмоциям командовать — это губительный путь. Не следует искушать судьбу.

«Один раз! Всего один раз и больше никогда!» — как заклинание повторял про себя Лекс Лозинский, сгибаясь под градом и ветром, как будто не себя уговаривал, а выпрашивал у отца разрешение и прощение за еще не совершенный необдуманный поступок.

«Вот сейчас бы Диму Пальмина в компанию: если бы ничего не получилось, он молниеносно обратил бы катастрофу в шутку. Как волшебно он умеет это делать! Где, интересно, сейчас хохочет Дмитрий Дмитрич — покоритель дадаистов?» — мысли вертелись в голове Лозинского по непонятным траекториям, сталкиваясь и рикошетом отлетая друг от друга.

Вдруг нарисовались родители Ведерниковой. И что тогда делать? А если они будут против? Придется объяснять, что дело — серьезней некуда. Без их дочери все остановится. Так и скажет! Если они когда-нибудь были в синематографе, то поймут, что такое остановка кадра, когда застывают не только герой и героиня, но каждая складка на скатерти, каждая пылинка.

Около подъезда с массивной дверью он замедлил шаг и остановился.

Ну что? Как с обрыва в воду? Да скорей уже! Скорей!

Дверь приоткрылась, захлопнулась, открылась снова — и на крыльце появилась Зиночка, слегка запыхавшаяся, будто после какого-то спора. В темно-синем длинном пальто и белой меховой шапочке, она явно спешила.

Он рванулся вперед, налетел на нее, и они чуть не ударились лбами.

Зиночка испуганно отшатнулась и, прислонившись к стене, прикрыла лицо рукой — почему-то ей показалось, что Лозинский ударит ее.

Он наклонился, уперся руками в стену, чтобы она не смогла вырваться, и заговорил быстро и беспорядочно.

— Вы!.. Вы!.. Я требую вашего согласия! Я уповаю на него! Я больше не могу без вас, не могу! Хочу знать, каковы ваши волосы на ощупь, хочу гладить их, играть с ними. Хочу греть ваши холодные пальцы. И ваши глаза… Ваши прозрачные глаза… Я хочу целовать ваши глаза, — с крика Лозинский перешел на шепот, как будто действительно сорвался с обрыва и летел-летел-летел в пропасть, уже не делая попыток удержаться. — Я прошу вас стать моей женой. И не просто моей! Я прошу вас сыграть главную роль в картине. Вы будете необыкновенной! Вы и есть необыкновенная. — Он то лепетал, то кричал, но смотрел в сторону, боясь взглянуть на нее.

Зиночка как-то дико взглянула на него и вдруг проскользнула под его рукой, бросилась прочь.

Он опешил, но тут же пришел в себя, в два прыжка догнал ее, схватил за плечи и развернул к себе.

Теперь его глаза молча умоляли ее.

Она стояла, запрокинув лицо к его лицу, и жадно вглядывалась в искаженные черты. Все было так неожиданно. Как лавина, сошедшая с горы и похоронившая под собой прошлое.

И тут пьянящее чувство победы овладело ею.

Да! Он перед ней и распластан! Повержен! Но хочет ли она быть победительницей? Или, победив, желает сдаться собственной жертве? Пленив — стать пленницей и снова пленять?

Они поженились через два дня, к изумлению родителей Зиночки, которых она поставила в известность о замужестве после его свершения. Впрочем, жених им понравился.

На остатки гонорара за автопробег и жалованье, которое он получал у Студенкина, Лозинский снял весьма порядочную квартиру в маленьком особнячке в Чистом переулке. Там и сыграли свадьбу, на которую налетела многочисленная студенческая и киношная братия.

Наутро после свадьбы в дверь особнячка постучал почтальон. Долго не открывали.

Он уже собирался уходить, когда на пороге появилась горничная.

— Да свадьба у нас! Как же в такую рань! Вот ведь людям не совестно. Свадь-ба! — проговорила она по слогам, и в голосе ее чувствовалось уважение к свершившемуся и зависть.

— Так, это… поздравления… — буркнул почтальон, суя ей в руки голубой листок телеграммы.

В квартире царила тишина. Молодые еще не вставали.

Горничная положила голубой листок на серебряный поднос на столике в прихожей и прошла на кухню — пора было нести хозяевам кофе.

Она осторожно постучала в дверь спальни, с трудом удерживая поднос с кофейником, чашками и большой корзиной с калачами.

Из-за двери раздался рык, а потом голос молодой барыни: «После! После!»

Горничная понимающе усмехнулась и понесла завтрак обратно на кухню.

Молодые вышли лишь к середине дня. Барыня тут же скрылась в ванной комнате, барин же, засунув руки в карманы бархатной куртки, прошелся по квартире, оглядывая еще плохо знакомые комнаты, которые теперь стали его домом. Взгляд его упал на голубой листок.

— Это что?

— Утром принесли-с. Почтальон.

— Так что ж не доложила?

Лозинский развернул телеграмму. «Катастрофа в горах тчк ветер разбил фуникулер тчк Пальмин погиб тчк похороны прошли Франции тчк Юрий Рунич тчк», — значилось в ней. Он вздрогнул, на секунду прижал телеграмму к груди, быстро сложил из нее маленький квадратик и сунул глубоко в карман, словно желая от него избавиться.

Подробностей аварии, в сущности, не знал никто. Слишком пустынным был предновогодний день в засыпанной снегом альпийской деревушке. Свидетелей не оказалось. Ни один беспечный лыжник не форсировал на своих блестящих пластинах вставшие дыбом снежные поля.

Шквалистый порыв ветра сорвал несколько кресел канатной дороги, на которой в тот день был только один пассажир. Деревянное сиденье, на котором Пальмин по-пижонски устроился, ухнуло вниз сразу после того, как улетела пальминская шерстяная вязаная шапка. Потом трос прогнулся, плавно подкинул кресло высоко вверх, и оно зависло на мгновение над пятиметровыми чугунными опорами. Дмитрий Дмитрич не заметил, как сбил застежку металлического поручня, который мог бы его спасти, и взлетел над безмолвными склонами, утыканными кое-где черными елками.