Ольга Шумяцкая - Ида Верде, которой нет

«Последний раз», — сказал себе Лозинский, забыв, что только что решил отменить встречи.

И когда шел под дождем к своему авто, и когда садился в новенький, сияющий алым лаком «Бьюик» — подарок Иды к пятилетию свадьбы, — все твердил и твердил: «Последний раз, последний раз, последний раз». Так же, как пять лет назад в Москве, когда несся под колкой снежной крупой объясняться в любви надменной злой девчонке Зиночке Ведерниковой, твердил как в горячке: «Один раз! Всего один раз, и больше никогда!»

Домой Ида попала, когда уже начали сгущаться сумерки раннего вечера.

Ее била легкая дрожь. Нервный озноб — вот новость, она всегда прекрасно владела собой и даже шутила, что ничего не может вывести ее из себя, разве что криво надетая шляпка. Но сегодня — какое-то наваждение! Или почудилось? Что, она сама теперь придумывает себе химеры и сама же их боится? Это такое последствие болезни? Жара и бреда?

Но ведь что-то было! Было!

Она шла к воротам студии, засунув руку глубоко в карман, где лежал, туго свернутый в рулон, кусок пленки. И шаги. Она явственно слышала за спиной чьи-то шаги.

Остановилась. Оглянулась. В туманной дождевой взвеси ничего не разглядеть. Пошла быстрее. Тот, за спиной — так ей казалось, — тоже быстрей заскрипел по мокрому песку дорожки.

С трудом сдерживая себя, чтобы не побежать, она добралась до авто и упала на сиденье.

Попыталась засмеяться. Тоже мне, нервная дамочка! Да кто угодно мог идти сзади по своим делам. Мало ли людей бегает по аллеям «Парадиза»! И с чего она решила, что кто-то ее преследует? Она что, шпионка? Преступница?

Она снова засунула руку в карман и нащупала моток пленки. Не такая уж большая драгоценность, чтобы за ней охотился кто-то, кроме Лекса. А он не знает, что пленка у нее. Или уже знает? В любом случае глупо таскаться по пятам.

Ида глубоко вздохнула и опустила стекло. В машине было душно. Влажный воздух не принес облегчения. Она чуть ослабила узел шарфа и постучала в стекло, отделяющее ее от шофера. Поехали!

Шофер нажал на педаль. Авто, слегка подскочив, рвануло с места.

Ида поморщилась. Пора менять этот драндулет. Ему уже два года. Порыв ветра, ворвавшегося в салон, подхватил длинный шелковый хвост шарфа, и тот вылетел наружу, весело заплясав, словно диковинный пестрый змей.

Внезапно Ида почувствовала, как что-то душит ее. Она не могла повернуть голову, но, скосив глаза, увидала натянувшийся струной конец шарфа.

«Видимо, зацепился за ось колеса», — мелькнуло в голове.

Колеса вращались все быстрей. Шофер прибавлял ход. Узел затягивался все туже.

Ида уже не могла дышать. Черные круги поплыли перед глазами. Мысли мешались.

«Вот и все, все, все», — стучало в голове.

Она попыталась крикнуть, но лишь беззвучно открыла рот. Рвала на себе шарф, но пальцы не могли уцепиться за тугой узел, соскакивали вниз, и Идины идеальные ноготки обдирались о грубую ткань пальто.

Внезапно пришло видение — кинопленка наматывается на широкую бобину. Только вместо центрального штырька у бобины — ее, Идина, шея. На пленке — она знает это — кино про ее жизнь. Оно не очень длинное, но Ида думает о том, что надо сократить, что переснять, а что перемонтировать. Вроде бы ничего. Идина жизнь — совершенство. Ведь она сама ее придумала. Вот только последние сто метров пленки… Выпадают из общего сюжета. «Отрежьте последние сто метров, — слышит Ида собственный голос. — Их надо выбросить. Иде Верде нельзя изменить».

Видение прекращается.

Ида хрипит, но шофер по-прежнему весело крутит руль.

Сделав последнее усилие, она дотягивается до разделительного стекла и стучит в него. Шофер оборачивается, видит ее белое искаженное лицо и резко жмет на тормоз.

Через секунду он уже распахивает заднюю дверцу и грубым сильным движением разрывает шарф. Воздух со свистом прорывается в Идины легкие. Она дышит открытым ртом, заглатывает воздух кусками, обливается и упивается им.

Шофер, склонившись над ней, испуганно спрашивает, не надо ли отвезти ее к врачу или хотя бы в аптеку. Она отрицательно мотает головой.

Отдышавшись, она еще какое-то время сидит, откинувшись на подушки сиденья, а потом натягивает шляпу и выходит под дождь.

— Я пройдусь. А вы… — Она хочет отпустить шофера, но передумывает. — Езжайте за мной.

Дорога круто забирает вверх, и Ида идет очень медленно. Колени еще слабы. Руки слегка дрожат. Но она уже думает о том, что произойдет сегодняшним вечером.

Брезгливо кривя рот, Лозинский толкнул дощатую дверь позади маленькой булочной, которая вела в комнату Зизи. За все время их связи он бывал здесь лишь пару раз. Предпочитал снимать комнаты в недорогих, но опрятных отельчиках, разбросанных по побережью, с прохладными пустоватыми комнатами, не носящими отпечатка ничьей жизни. Здесь же все казалось ему если не грязным, то нечистоплотным. И взгляды, которыми провожал его хозяин булочной, промышлявший также сдачей комнат в аренду, и скрипучая лестница с выбитыми ступенями, и мансарда Зизи — пожелтевшие, ручного плетения, занавески на окнах, старая кровать, прикрытая наспех лоскутным одеялом без пододеяльника, вечно недопитая чашка кофе на подоконнике, грудой — шкафа в мансарде не имелось — наваленные на столе и стульях жалкие тряпки Зизи вперемешку с Идиными сверкающими одежками.

Нет, предаваться неге здесь было решительно невозможно. Но сейчас… Куда деваться? Появляться с Зизи где бы то ни было — даже в самой отдаленной гостинице — невозможно тоже. Везде найдутся глаза и уши.

Он вошел в мансарду и, сбросив со стула тряпье, уселся, закинув ногу на ногу.

— Вот что, милая… — Он запнулся. Странно, что и Иду, и Зизи он одинаково зовет милой. Только в отношении Зизи слово приобретает какой-то насмешливо-уничижительный смысл. Так подзывают официантку в ресторане или обращаются к продавщице. — Вот что, милая, ты завтра к полудню должна явиться на пробы к господину Ланскому. Вот название фильмы. — Он протянул ей листок, на котором было написано наспех «Похитители почтальонов». — И будь умницей, не подведи меня. Слушайся режиссера. Я за тебя ручался. Ну что ты так смотришь?

Зизи, стоя посреди комнаты в одной бумажной сорочке с дешевенькими кружевами и полуспущенных чулках, действительно смотрела на Лозинского каким-то странно пристальным взглядом.

Он привлек Зизи к себе и посадил на колени.

— Что же ты так смотришь, милая? — повторил он. — Что случилось?

— Ничего, — прошептала она. — Просто… Она… Госпожа Верде, она велела меня выгнать, потому что я на нее не похожа. Вы скажите ей, что я буду стараться. Пусть мне сделают еще одну операцию! Пожалуйста!

Она по-собачьи заглядывала снизу ему в лицо. «Ну и дура!» — подумал он, проводя рукой по ее спине и чувствуя, как сладкий спазм сводит низ живота.