Жаклин Санд - Фамильное дело

– Тогда твоя теория о том, что все серьезнее, чем кажется, обретает смысл, – заметила Ивейн.

– Вот именно. И мне это не нравится. Я бы предпочел версию с безумием.

Они возвратились как раз к обеду. Греары сидели за столом, а вместе с ними – все тот же улыбчивый господин де Лёба, весьма обрадовавшийся появлению Сезара. При виде Ивейн Арман и вовсе просиял; будучи представленным, наговорил комплиментов, исхитрившись пересесть так, чтобы находиться с нею рядом. Сезара сие позабавило, однако следовало относиться осторожно ко всем, даже к этому безобидному толстячку, который слушал рассказ графини де Бриан о Лондоне и забывал донести вилку с едой до рта.

На сей раз обед прошел мирно. Ивейн держалась слегка высокомерно, однако делала вид, что смирилась со своей незавидной участью – или что Сезар уговорил ее потерпеть. Она любезно отвечала на бесчисленные вопросы Армана, глядя на него с той очаровательной снисходительностью, с которой красивая и умная женщина может смотреть на невзрачного и недалекого мужчину. Даже Сабрина вступила в разговор, а Мишель вполне сносно поддерживал беседу с виконтом, расспрашивая того о нынешнем обмундировании солдат французских пехотных частей и знаменитых крымских шинелях.

После обеда подали чай и кофе в гостиной, и Сезар невольно усмехнулся, глядя, как предупредительный слуга наполняет его чашку. Кофе обычно заставлял виконта думать быстрее, однако то ли на сегодня порция оказалась великовата, то ли Сезар уже слишком много размышлял – ничего нового в голову не приходило. Виконт сидел в глубоком кресле, потягивал горячий черный напиток, горечь которого не мог смягчить даже сахар, слушал болтовню Армана и сдержанные ответы Ивейн и наблюдал за братом и сестрой де Греарами, пытаясь по их жестам, выражениям лиц, мимолетным взглядам понять, что они на самом деле думают и чего желают.

Еще Аристотель говорил, что душа и тело взаимно дополняют друг друга и воздействуют друг на друга. Тело воздействует на душу в гневе, любви и печали, потому что оно – показатель наших чувств. Душа скрывает чувства, а тело выражает их открыто. Какой-то еще мудрец, имени которого Сезар не припоминал, утверждал: как люди всегда проверяют глиняные сосуды по их звону, так и человека испытывают, послушав, как и что он говорит. Изучая людей долгие годы, что было совершенно необходимо для успешных разгадок тайн, которые скрывали эти люди, виконт весьма поднаторел в искусстве читать по лицам, притом никогда не забывая: довольно часто встречаются прирожденные обманщики. Таковы ли молодые Греары? В чертах Мишеля проскальзывали отблески скрытой порочности, слабости перед лицом страстей; мадемуазель де Греар – прячет ли она что-нибудь за этой скромной улыбкой, за широко распахнутыми глазами? Сезар примерял на брата и сестру одежды преступников, даже, возможно, убийц (хотя кого и как они убили, Господи помилуй?!), и одежды сии сидели плохо, не сходились, трещали по швам. Похоже, все это досужие домыслы, под которыми нет основания. Душевные болезни подчас столь хорошо скрываются, что даже опытные врачи не в силах определить их. Если покойник де Греар страдал такой вот скрытой формой безумия, он мог показаться друзьям, нотариусу, детям, даже мэтру Лебрюну человеком, отвечающим за свои слова и действия, хотя на самом деле таковым не являлся. Мелкие проступки сына, его вполне объяснимую юношескую безответственность (а молодые люди, желающие познать весь мир, часто бывают безответственны, это не мешает им позже стать уважаемыми и полезными членами общества) Гийом де Греар в безумии своем мог принять за смертный грех, а имя виконта де Моро всплыло в воспаленном воображении как некая спасительная возможность. Сезар знал, что, совершая свои поступки, кажущиеся окружающим необъяснимыми, непостижимыми с точки зрения морали, безумцы бывают донельзя логичны и для всего сделанного ими имеют обоснование. Если в ближайшие дни не вскроется никаких иных фактов, не стоит ли принять эту версию за верную, побеседовав с приглашенными специалистами, тщательно проанализировав все сведения о Гийоме де Греаре и в итоге опротестовав завещание? Можно ли объявить старика пребывавшим в непригодном для составления документов состоянии уже после его смерти? Виконт де Моро не сомневался, что хороший парижский юрист легко справится с подобной задачкой, нужно лишь верно указать цель.

А значит, придется возвратиться к тому, с чего Сезар начинал. Гийом де Греар придумал для себя некую историю, в которой фигурировали его собственные дети и незнакомый с ним виконт де Моро; каким-то образом он убедил в своей вменяемости нотариуса, друзей, врача и составил завещание. Если опротестовать его, Греары получат причитающееся им по закону, и справедливость восторжествует. Оставалось одно «но»: вся эта теория построена на предполагаемом скрытом безумии, форме тяжелой психической болезни, о которой никто не догадывался. Если бы у мэтра Лебрюна были хоть какие-то подозрения, разве он не высказал бы их? Зачем врачу лгать виконту де Моро? Зачем лгать совершенно разным людям – старым друзьям, нотариусам, родным?..

Даже Греары не уверены, что отец был сумасшедшим; но они-то как раз могут обманывать, больше других имея причины для этого, вот в чем штука. Есть еще те самые благотворители, что наверняка кружили здесь и до смерти Гийома, забивая ему уши благостными речами и страшными рассказами о геенне огненной. Возможно, Сезар совершенно напрасно упустил из виду эту троицу, чьи имена фигурируют в документе. Двоих он видел лишь однажды, а о третьем вообще почти ничего не слышал. Нанести им визит вежливости? Станут ли эти люди с ним разговаривать после того, что он устроил им за ужином? Имеет ли смысл терять время на проверку данной версии? И если они причастны к происходящему, то каким боком, черт их всех дери…

Голова снова начала болеть – то ли от размышлений, то ли от жары и усталости. Графиня де Бриан ушла в приготовленные для нее комнаты, и через некоторое время Сезар, извинившись, также отправился наверх. В его спальне было пусто, Филипп где-то шатался; наверняка занят выуживанием сведений из слуг. Виконт снял сюртук и сапоги, развязал платок, внезапно сильно сдавивший шею, и лег на кровать. В висках стучали молоточки, снова приплыл радужный туман, возвратилась боль под ребрами. Кажется, вчера ночью виконт при падении ударился сильнее, чем предполагал ранее.

Сон все исправит. Сезар погрузился в зыбкое забытье.

Когда он проснулся, был уже тот предвечерний час, что наполнен предчувствием наступления ночи; занавески на окнах оказались задернуты – значит, приходил Филипп, но не стал тревожить хозяина. Сон не освежил Сезара, наоборот, принес смутное чувство тревоги. Такие сны посещали его последние два года – в те часы, которые удавалось урвать в череде дней, чтобы просто поспать. Усталость была столь велика, что сон не приносил отдыха. Являлись смутные видения, тени дневных дел, вопросы, так и оставшиеся без необходимых ответов.