Елена Раскина - Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица

Этот трогательный девичий жест вывел Алешу из оцепенения, он рассмеялся, а Настенька облегченно вздохнула. Сероглазая, темноволосая Настя цесаревну Елизавету держала в кумирах и частенько подражала ее манерам и походке. Это невинное занятие смешило и раздражало Алексея, ему казалось, что так вода пытается подражать огню, тщетно пытаясь сменить свое неторопливое, блаженное течение на его страстный, горячий порыв. Но напрасно он одергивал сестру – она лишь просилась к цесаревне во фрейлины и сердилась, что брат отказывается замолвить за нее словечко.

И вот теперь Настенька трогательно и неловко подносила ладонь к огню свечи и испуганно отдергивала руку от крошечного пламени.

«Что же ты Лизу-то не боишься, Настенька, милая? – думал Алеша. – Она ведь не свеча, а костер – в ней сгореть можно…»

Но сестра решительно отказывалась его понимать.

– Неужели не видишь? – спросил Алеша, указывая на портрет. – Как император покойный на Лизу похож…

– Известно, похож, – рассмеялась Настя. – Отец он ей…

– Нет, он не так похож, – не унимался Шубин. – Не как отец на дочь, а как один человек в двух ликах. Одно слово – оборотень. Как грех, как туча, висит над ней, бедной. А она живет и не знает, под какой грозой ходит. А, может, и знает, но замечать не хочет. Плачет иногда, говорит: «В Успенский монастырь уйду, где инокиня Маргарита Богу душу отдала…»

– Инокиня Маргарита? – переспросила Настенька. – Марфа Алексеевна, сестра правительницы Софьи?

– Она самая, – подтвердил Алексей. – Император покойный ее собственноручно допрашивал. А потом постриг в монахини.

– Не уйдет она в монастырь, твоя Лиза, – чуткая, деликатная Настя попыталась закончить этот разговор и успокоить брата. – На престол взойдет, а ты с ней рядом будешь. Не на ней грех, на Петре Алексеевиче. За чужую вину Бог не взыщет.

Алеша отошел к окну и оттуда бросил в темное пространство комнаты давно выстраданные слова:

– А если вина не чужая? Если душа у Лизы – наполовину отцовская? Если его слова – на ее устах, его воля – в ее сердце, если спасения нет?

– Бог с тобой, Алеша. Любую вину отмолить можно. И эту тоже.

Шубин быстро, порывисто обнял сестру и не приказал – попросил:

– Не просись ты к ней во фрейлины, Настя. Сгоришь и не заметишь…

И услыхал в ответ уверенные, чуть насмешливые слова:

– А я – вода, братик. И любое пламя погасить сумею…

Настя Шубина добилась своего: брат отвез ее в Александров и представил цесаревне. Перед встречей с Елизаветой Настя волновалась, как ребенок, то и дело поправляла складки пышного, недавно сшитого платья, одергивала рукава, а потом, уже в покоях цесаревны, как к спасительному источнику, бросилась к зеркалу, словно хотела еще раз убедиться в том, что может показаться на глаза первой из российских красавиц.

– Настя, прекрати, слышишь! – раздраженно бросил Алеша.

Он оттащил Настеньку от зеркала, и тут в гостиную влетела хохочущая Елизавета. За цесаревной шел Бутурлин, утиравший платком испачканную румянами щеку. Шубин шагнул было к Бутурлину, чтобы выставить наглеца вон, но цесаревна стерла с губ улыбку и резко, холодно приказала:

– Поди вон, Александр Борисыч. Нагостился, хватит.

Бутурлин вышел безропотно, а цесаревна, в одно мгновение ставшая серьезной, ласково взглянула на Настю, как ни в чем не бывало обняла Алешу и сказала нежно:

– Сестру привел, ангел?

Настенька хотела склониться перед цесаревной в поклоне, но Елизавета звонко расцеловала ее в обе щеки, хлопнула в ладоши и приказала принести венгерского. А потом с улыбкой наблюдала, как Алеша отнимает у сестры наполненный до краев бокал…

Сначала все шло как по нотам – Настя каталась с Алешей и цесаревной на лодке, носилась верхом по окрестностям Александрова, а вечерами Елизавета учила свою любимую фрейлину танцевать менуэт. Но уже через месяц после появления Насти в Александрове цесаревна не выдержала ее молчаливого надзора и взгляда серых, как у брата, глаз.

– Что мне с вами делать? – сказала Елизавета в сердцах, когда жарким августовским днем они с Алешей бродили вдоль берега Серы. – Вы ведь с Настей точно две лилии. И ко мне, греховоднице, в сети попали. Увез бы ты сестру от греха… – Елизавета подобрала подол платья, сбросила с ног атласные туфельки и вбежала в прозрачную, теплую воду.

– Говорил я ей, Лиза. Не хочет.

Солнце палило немилосердно, и Шубину показалось, что он стоит возле костра, но костром была эта женщина, наклонившаяся к воде, чтобы зачерпнуть свое отражение. Алексей задержал взгляд на водной глади и отпрянул в ужасе – из своевольного зеркала реки на него смотрела не красавица Елизавета, а юный император Петр Алексеевич, для забавы приклеивший мушку в уголок рта.

– Ну, все одно, мне скоро в Москву собираться, – погруженная в свои мысли Елизавета не заметила Алешиного замешательства. – Женится наш Петруша-император. На Катьке Долгорукой. А меня на свадьбу зовет.

Шубин знал, что Елизавета имела особые виды на подростка-императора Петра II, сына замученного покойным императором царевича Алексея. Пылкий мальчик влюбился было в свою обворожительную тетушку, но цесаревна держала мальчишку на расстоянии – то отдаляла, то приближала. Замуж она не собиралась, но и отдавать Петрушу княжне Долгорукой была не намерена. Впрочем, свадьбу сладили без нее, и теперь Елизавете оставалось только вздыхать.

– Хочешь, Настю твою замуж выдам? Жениха найду. Хоть Бутурлина Сашеньку…

Шубин не поверил своим ушам – такого цинизма он не ожидал даже от Елизаветы. Она с полнейшим спокойствием предлагала в мужья его сестре надоевшего фаворита.

– Побойся Бога, Лиза! – возмутился Алеша. – Чай, жених не платье с царского плеча! И ты своим платьем Настю не жалуй. Обойдемся.

– Это ты про Сашеньку так? – рассмеялась цесаревна, пытаясь влезть в дожидавшиеся ее на берегу туфельки. – Мои с ним амуры – дело прошлое. И Насти твоей не касаются. А не хочешь его в зятья, найдем другого. – Она наконец-то сумела обуться и теперь шла чуть впереди Алексея – так ее отец всегда опережал на прогулке своих медлительных приближенных.

– Никого не надо, Лиза, – отрезал Шубин, догоняя Елизавету. – Ты только Настю с собой в Москву не зови.

– И не подумаю… – успокоила его цесаревна. – Ты сам посуди, зачем мне в Москве два ангела? И тебя одного довольно будет. И так ни ступить, ни молвить. Ты все морщишься да сердишься, а Настя твоя глаза опускает. Устала я, Алеша. Не гляди на меня, дай хоть в Москве волю. Я не ангел, как ты. Ну, не судьба.

Алеша тяжело вздохнул – он хотел быть ангелом-хранителем цесаревны, а не камнем на ее шее. Притянув к себе бесконечно любимое пухленькое личико, запустил ладони в рыжие непудреные волосы – резко, решительно прижал Елизавету к себе. Ее кожа была удивительно белой, как только что выпавший снег, глаза смотрели лукаво и невинно, и это сочетание греха и пронзительной детской нежности сводило с ума.