Анастасия Туманова - Огонь любви, огонь разлуки

Софью рассуждения Марфы ничуть не утешили. Нет, ее вовсе не пугала возможность опять оказаться на подмостках провинциального театра – скорее, она этому радовалась. Но поведение Федора, тем более непонятное, что никаких причин для такой перемены Софья не видела, с каждым днем беспокоило ее все сильнее. Когда же они уехали из Вены в Париж, стало еще хуже. Любой возникший между ними разговор Мартемьянов умудрялся свести к Софьиной родне.

Софья никак не понимала, какой резон он находит в том, чтобы время от времени напоминать своей любовнице, что ее брат был пьяницей и мерзавцем, старшая сестра – падшая женщина (Федор, впрочем, употреблял слово похуже), младшая – воровка, а сама Софья – содержанка «у разбойника с большака», как покровитель величал себя. Как ни сердилась Софья, она не могла не видеть, что собственные выходки не доставляют Мартемьянову никакого удовольствия, и, говоря ей это, он злится гораздо больше нее. Софья обижалась молча, но один раз Федор все же довел ее до слез. Полноценной истерики она не устроила: это были всего лишь несколько уроненных на клавиши рояля слезинок. Но при виде их Мартемьянов моментально согласился ехать в оперу (Софья из мстительных соображений приняла его согласие), вечером геройски отсидел, не задремав ни на минуту, четыре часа в ложе рядом с любовницей… а затем целых три дня молчал как каменный, словно позабыв русский язык. Она не знала, что и думать; даже Марфа, казалось, пребывала в недоумении. Все достигло своего апогея в один из теплых июньских вечеров, когда Софья и Федор сидели в ресторане гостиницы.

Мартемьянов был особенно молчалив и сумрачен в тот день. Софье он еще не сказал ничего обидного, но она, видя его неподвижное, темное лицо с опущенными глазами, ждала неприятностей с минуты на минуту. Как и прежде, никаких внешних причин для дурного настроения Федора не было. В открытые окна ресторана заглядывали первые, робко зажигающиеся звезды, пахло вином, жареной дичью и незнакомыми Софье духами, из-за столиков слышался женский смех, негромкий разговор на уже ставшем привычным французском. Месье Клоссен, заложив большие пальцы за проймы жилета, прогуливался по залу, болтая с гостями, на крошечной эстраде играл такой же крошечный оркестр из фортепьяно, скрипки и аккордеона. Возле столика Софьи и Мартемьянова владелец гостиницы задержался особенно долго, выказывая свое восхищение «прекрасной мадам Мартемьен». Та вежливо выслушала поток изысканных комплиментов, улыбаясь и одновременно поглядывая на Федора, который даже не потрудился ответить на приветствие хозяина.

К середине ужина Мартемьянов был уже довольно сильно пьян, чему Софья крайне удивилась, потому что видела его таким только один раз, во время их знакомства в грешневском кабаке. Все эти месяцы за границей Мартемьянов пил не пьянея и даже хвастался Софье, что может «выхлестать на спор» полведра водки и затем на своих ногах дойти до постели. Она верила, потому что, действительно, сколько бы Федор ни выпил, он всегда выглядел трезвым: только в глазах появлялся холодноватый блеск. Сейчас же он еще не выпил и половины своей обычной порции, а его черные глаза уже недобро сверкали из-под сросшихся бровей, и движения стали неловкими. Софья едва успела поймать опрокинутый Федором пустой бокал уже в его полете со стола. Мартемьянов даже не взглянул на это. Софья уже выдумывала предлог, чтобы поскорей уйти из ресторана, когда к их столику вторично подошел месье Клоссен.

– Очаровательная мадам Мартемьен… рискну обратиться к вам с покорнейшей просьбой. О, нет, не только от себя! Мои друзья и гости просят вас!

– О чем же? – растерялась Софья, оглядывая небольшой уютный зал и видя, что и в самом деле все, включая дам, смотрят на нее и улыбаются.

– Если только эта просьба не покажется вам бестактной… и не помешает вашему отдыху… И ваш уважаемый супруг не станет возражать… Не могли бы вы исполнить для нас тот чудесный романс, который разучивали вчера? Мы никогда не слышали такой завораживающей музыки! И такого божественного голоса! Mon dieu, весь первый этаж стоял на лестнице! Служащих невозможно было прогнать работать! Утром мне не давали покоя вопросами! Мы все, все вас просим – медам, месье, просите же мадам Мартемьен!

Маленький зал зааплодировал, мужчины даже встали. Софья автоматически поклонилась, улыбнулась – так, как когда-то улыбалась, выходя на крики «Браво!» навстречу толпе поклонников. Аплодисменты стали сильнее, понеслись крики: «Силь ву пле, мадам Мартемьен!» Машинально Софья взглянула на Мартемьянова.

– Им чего надо-то? – хмуро спросил он.

– Они хотят, чтобы я для них спела, – объяснила Софья.

– Хм… Обойдутся.

– Почему? – Софья подумала, что Мартемьянов, вероятно, усмотрел какое-то оскорбление для нее в этой просьбе, и поспешно объяснила: – Они, видишь ли, вчера слушали, как я учила романс, им понравилось. И вот теперь все… Я не думаю, что это оскорбительно…

– А, так ты сама хочешь, матушка? – В голосе Федора ей послышалась насмешка, и Софья пристально взглянула в его лицо, но он уже отвернулся к окну, коротко сказав: – Делай, как знаешь.

Софья пожала плечами. Встала, встреченная новым взрывом аплодисментов, и пошла на эстраду к оркестру.

Пианист, маленький, пожилой польский еврей, похожий на разочарованную жизнью обезьяну, обнаружил некоторые познания в русском языке, на каком он и выразил «блестящей пани Зофье» свое восхищение, а также осведомился о тональности, в которой она привыкла петь. Романс оказался ему незнаком, и Софья в двух словах объяснила особенности аккомпанемента, после чего привычно, как в театре, подошла к краю эстрады, взяла дыхание и запела.

Это был романс Чайковского «Средь шумного бала», который очень любила Анна. Софья прежде не пела этой вещи, но вчера ей вздумалось ее, наконец, выучить, чем она и занималась прилежно около часа, сама не зная, что произвела такой переполох в гостинице. Романс прекрасно ложился на ее голос, позволяя демонстрировать всю красоту кантилены, и слова Софье нравились, что для нее всегда было не менее важным, чем музыка.

Допев до конца, Софья коротко поклонилась, обернулась к пианисту, чтобы поблагодарить за превосходное сопровождение, – и не услышала собственного голоса в поднявшейся буре аплодисментов. Хлопанье и крики неслись даже в открытые окна с улицы, где уже собралась приличная толпа. Софья, подбадриваемая месье Клоссеном, вынуждена была подойти к одному из окон, раскланяться и ловко поймать букетик фиалок и большую чайную розу, еще обрызганную водой и, видимо, только что купленную. Вернувшись на эстраду, Софья первым делом нашла глазами Мартемьянова.