Анастасия Дробина - Барыня уходит в табор

Илья прожил у цыган с Рогожской заставы с неделю. Варька осталась с ним, как Илья ни гнал сестру назад, на Живодерку, справедливо рассудив, что ей-то точно ничего не будет. Но Варька проявила никогда не виданную прежде твердость характера, решительно заявив: «Шагу отсюда не сделаю. Только вместе уйдем». Ругаться с ней на людях Илье не хотелось, и он был вынужден уступить.

Деруновы ни о чем не спрашивали – наверное, сами знали, что случилось. Во всяком случае, братья Николай и Ефим, вернувшись из Ярославля и застав дома незнакомых цыган, даже бровью не повели. Вечером, за самоваром, говорили о делах, базарах, лошадях, вспоминали знакомых кофарей, искали общую родню. И лишь глубокой ночью, когда усталые женщины, зевая, убирали со стола остатки ужина, старший, Николай, отозвал в сторону Илью и негромко сказал: «Арапо велел не беспокоиться. Все хорошо идет». Илья вцепился в цыгана с вопросами, но тот лишь многозначительно хмурил брови и качал лохматой головой. В конце концов Илья понял, что Колька больше ничего не знает.

Митро появился в маленьком домике на Рогожской на второй неделе, в день, когда на Москву упала оттепель и крыши маленьких старых домиков зачернели сырым тесом. Илья встретил друга суровым молчанием: он был очень обижен на то, что Арапо не приходил так долго. Но Варька обрадовалась, засуетилась, кинулась за самоваром, в горницу немедленно набились Деруновы, и сохранять оскорбленный вид далее стало трудно.

– Ну, что там, на Живодерке? – как можно равнодушнее спросил Илья. – Все здоровы?

– Слава богу, – Митро прятал усмешку. – А ты как, морэ?

– Тоже ничего. В табор собираюсь возвращаться.

– Ну и ну, – горестно покачал головой Митро. – Стоило с тобой возиться столько времени. Право слово, ни стыда ни совести у цыгана. Ну-ка вот взгляни, что про тебя в газетах пишут.

– Про меня?!. – поперхнулся Илья. Растерянно взглянул на скомканную газету в руках Митро, почесал в затылке, насупился: – Что ты мне бумажку-то суешь? Что я – поп, чтоб читать? Сам давай…

Ни хозяину ресторана, ни цыганам, ни тем более протрезвевшему наконец графу Воронину не нужна была огласка ночного происшествия. Поэтому примчавшимся на звук выстрела будочникам были предложены два пятирублевика и клятвенные заверения Осетрова и цыган, что все в ресторане живы, здоровы и счастливы. Однако история с выстрелом все же вылезла наружу. То ли проболтались будочники, то ли кто-то из половых не удержал язык за зубами, но на другой день в газете «Московский листок» появилась коротенькая заметка о том, как некое сиятельное лицо только чудом не застрелило в осетровском ресторане цыгана, отказавшегося предоставить в его распоряжение свою дочь.

Москва загудела. Разумеется, весь тираж газеты немедленно был изъят из продажи, само издание в тот же день закрыли, но новости уже переходили из уст в уста, летали по улицам и переулкам, пересказывались из одного дома в другой. Рождались невероятные сплетни, и к вечеру уже говорили о том, что граф все же застрелил отца девушки, а молодой цыган из хора, в свою очередь, «зарезал насмерть» самого Воронина. Подлила масла в огонь и разорванная помолвка Воронина с дочерью генерала Вишневецкого, и поспешный отъезд графа из Москвы. Несмотря на то, что в газетах об этом не мелькнуло ни строчки, вся Москва знала, что вместе с Ворониным в его владимирское имение уехала примадонна хора из Грузин Зина Хрустальная. По Живодерке забегали полицейские и репортеры, но хоровые цыгане все разом ослепли, оглохли и забыли русский язык. По-цыгански изъясняться начала даже Макарьевна, и добиться хоть каких-то подробностей от обитателей Живодерки газетчикам так и не удалось. Полиция оказалась упорнее, но Яков Васильевич, вызванный в участок, упрямо твердил, что ни Гашки в кабинете Воронина, ни выстрела, ни тем более драки хорового цыгана с «ихним сиятельством» не было и быть не могло. Затем воспоследовало подношение в завязанном узелком платочке («От всех нас, ваше высокородие, не побрезгуйте, подарочек, вашей дочке к свадьбе, покорнейше просим принять…»), и полицейское начальство махнуло на цыган рукой. Поговаривали, что просить за цыган ходил сам князь Сбежнев, и это сыграло решающую роль.

– Так что дешево отделался, черт таборный, – весело заключил Митро. – Твое счастье, что Воронин шума не стал поднимать. Оно ему и незачем, конечно. И так и свадьба, и приданое большое накрылись, да еще на всю Москву опозорили. А у нас что на другой день было! Яков Васильич дяде Васе говорит: «Вон из хора к чертям!» Васька – к дочери, Гашка – к Настьке, Настька – ко мне, я – к матери… А потом все вместе – Якову Васильичу в ноги! Вой стоял до небес, от соседей прибежали, думали – хоронят кого. Слава богу, Настька отца уговорила, оставил он Ваську в хоре… А все из-за тебя, каторга. Ну, едем домой. Варька, одевайся! У меня извозчик у забора.

– Пешком дешевле… – уперся было Илья, но Митро ничего не стал слушать, едва дождался, пока Варька закутается в салоп, и потащил брата с сестрой за собой.

На Живодерке Илья привычно свернул к домику Макарьевны, но Митро удержал его:

– К нам не зайдешь? С утра пироги ставили.

В сенях Илья долго топал сапогами, стряхивая с них снег. Между делом прислушивался: странная, непривычная для Большого дома тишина казалась подозрительной.

– Эй, морэ, где ты там? – позвал из комнаты Митро.

– Иду! – отозвался Илья. Последний раз провел ветошью по сапогам, пригладил ладонью волосы, потянул на себя высокую дверь в зал… и, споткнувшись, замер на пороге.

В зале, выстроившись полукругом, как для приема гостей, стоял хор. Собрались все: перепугавшийся Илья заметил братьев Конаковых, сестер Дмитриевых, дядю Васю, Глафиру Андреевну, Марью Васильевну, Кузьму, Якова Васильевича… и Настю. Она стояла впереди всех, рядом с хореводом, и в руках ее был серебряный поднос с единственным бокалом. Загомонили сразу шесть гитар. Голос Насти взлетел над хором:

– …поет припев любимый! – грянул весь хор.

Прижавшись спиной к двери, Илья растерянно смотрел в улыбающиеся лица цыган. Только сейчас он понял, что все это – песня, гитары, бокал вина на серебряном подносе, белое платье Насти и ее улыбка – для него.

Настя пошла к нему. В ее глазах бились озорные искорки, черные косы спускались на грудь, падали к коленям, путаясь в концах красного кушака, влажно блестели в улыбке зубы. Илья смотрел на нее – и не мог поверить, что всего неделю назад он сидел на дне промерзших саней, весь дрожа и уткнувшись лицом в ее колени, а она гладила его по голове. Настька… Ей он сказал: «Возьму тебя замуж»… Да полно, было ли это?