Анастасия Дробина - Барыня уходит в табор

Стало очевидным, что внести ясность в происходящее может только Настя. Жар ее быстро прошел, но с постели она не вставала. Целыми днями лежала, отвернувшись к стене и закрыв глаза – непричесанная, неодетая, почерневшая. Цыгане ходили на цыпочках. Каждый, вошедший в Большой дом, едва поздоровавшись, спрашивал: как Настя? Марья Васильевна только разводила руками. Стешка не вылезала из Настиной комнаты. Стараясь расшевелить больную, она рассказывала той московские новости, напевала романсы, делилась сплетнями. Настя слушала ее молча, не открывая глаз. Если и разжимала губы, то лишь для того, чтобы попросить: «Уйди, ради бога». Стешка спускалась в залу и ревела в кольце цыган:

«Ничего не хочет! Есть не хочет, пить не просит, не поет, не плачет, гитару под самый нос сую – отпихивает… Ну, что мне делать? Ну, что, дэвлалэ, ну, что… Ух, попадись мне только Сбежнев этот! Пес паршивый, я его на лоскутья своими руками порву! Кто ж знал, что она его так любила?!»

Цыгане только переглядывались.

Положение осложнялось еще и тем, что посетители осетровского ресторана сорвали себе голос, требуя к столикам «несравненную Настю». Раз за разом Яков Васильевич объяснял, что звезда хора серьезно больна и петь не может. Но поклонникам Насти этого было мало, и они целыми компаниями являлись в дом на Живодерке, желая лично справиться о здоровье «божественной». Доходы хора, утратившего сразу двух ведущих солисток (Зина Хрустальная не появлялась в Москве с ноября), заметно упали. Кое-как выручали Илья и Варька, давно освоившие весь репертуар хора и густо обросшие почитателями. В ресторан уже специально приезжали «на Смоляковых», ахали, слушая хватающий за сердце тенор некрасивого хмурого парня, восхищались бархатным голосом его сестры, просили все новых и новых романсов. Якова Васильевича беспокоило лишь одно: за полгода пребывания Ильи в хоре он так и не смог добиться от него улыбки на публику.

– Пойми, парень, люди повеселиться пришли, – терпеливо объяснял он, – отдохнуть, себя показать, деньги швырнуть цыганкам. А ты перед ними стоишь, как дух нечистый. Поёшь веселое, а лицо – будто всю родню похоронил. Трудно тебе зубы показать?

– Забываю я, Яков Васильич… – бурчал Илья. Открыто пререкаться с главой хора он не смел, но в душе был твердо уверен: делать из себя скомороха на потеху барам он не будет. Пускай Кузьма им скалится, да Митро, да девки – им привычно. А он, Смоляко, – ни за что, пусть лучше недоплатят. Без этого тошно.

Гости понемногу отогрелись, разговор стал оживленнее, а торжественно внесенный Дормидонтовной самовар был встречен дружным возгласом восторга. Все – и студенты, и цыгане – собрались за большим столом. Чай разливала Марья Васильевна, расписные чашки с позолотой плыли по рукам. Кузьма и Митро, весело переглянувшись, взялись за гитары, Стешка поставила на серебряный поднос самую большую чашку и тронулась с ней к Рыбникову:

Под общий смех Рыбников пригубил чай и картинно положил на Стешкин поднос вместо ассигнации огромную воблу:

– На здоровье дорогим хозяевам! – и внезапно загремел так, что дрогнули оконные стекла и задребезжал фарфор: – Мно-о-о-огая лета!

– Чашки! Чашки мои! – Марья Васильевна шутливо замахнулась на хохочущего Медведь-гору. – Ума ты лишился, Никита Аркадьич? Посуда дорогая, старинная, от твоей голосины полопается еще! Что я дочери в приданое пущу?

Чуть поодаль Немиров донимал настороженного, как еж, Илью:

– Я ведь прошу совсем немного… Как тебя зовут – Илья? Чудесно, а я – Иван, можешь сразу на «ты», без церемоний…

– Не положено, – сомневался Илья. – Вы – барин все-таки.

– То-то и оно, что все-таки, – поморщился Немиров. – Тятенька имел скобяную лавку в Старом Осколе… Ну, не об этом речь. Я тебя очень прошу – посиди покойно несколько минут, я хочу сделать наброски. Будет интересно… Настоящий цыган из табора… У тебя, видишь ли, очень характерный типаж.

Илья пожал плечами, сел так, как просил чудной барин, – на полу, положив гитару на колени и поджав под себя ноги. Хотел было сказать, что у них в таборе гитар не водилось: никто не умел на них играть, да и как прикажете возить ее с собой – в бричке, к оглобле привязавши? Но, подумав, Илья промолчал. Пусть господа тешатся.

Стешка вытащила из вазы самый большой пряник. Впилась в него зубами, с набитым ртом напомнила:

– Владислав Чеславыч, стих обещали…

Заволоцкий вспыхнул. Сидящий рядом Рыбников добродушно ткнул его кулаком:

– Спой, светик, не стыдись… Не мучь общество.

– Да я… в общем-то и не… Так, сущая безделица… – смущенно пояснил Заволоцкий. – Просто вдруг пришли в голову какие-то глупейшие строчки. Право же, даже неловко читать.

– А если я попрошу-у-у? – сладко сощурилась Стешка.

От ее кокетливой гримаски бедный студент покраснел еще гуще и забормотал что-то о собственной безнадежной бездарности и злоупотреблении благожелательностью друзей. Потребовались дружные уговоры всех присутствующих, прежде чем Заволоцкий, отчаянно конфузясь, вышел на середину комнаты и начал читать.

После первых же строчек в комнате воцарилась тишина. Чуть слышно потрескивали дрова в печи. Отблески свечей дрожали на паркете, поблескивали синие морозные узоры на окнах. Негромко звучал голос Заволоцкого:

Дочитав последнюю строку, бледный Заволоцкий осторожно поднял глаза на Стешку. Но, к его великому изумлению и негодованию, цыганка не удостоила его даже взглядом. Она с открытым ртом смотрела через его плечо. Недоумевая, студент обвел глазами цыган и увидел, что все они как один уставились на что-то за его спиной. Заволоцкий обернулся.

В дверях залы стояла Настя. Даже в полумраке залы было заметно, как сильно она похудела. С осунувшегося лица лихорадочно блестели запавшие глаза. Под резко обозначившимися скулами лежали тени. Небрежно заплетенные косы, как растрепанные смоленые веревки, висели до колен. Настя молчала. Молчали и цыгане. Звенящую тишину внезапно разорвал гулкий звук: это упала с колен Ильи на пол гитара.