Кэролли Эриксон - Тайный дневник Марии-Антуанетты

– К оружию, граждане! – горланили они. – Стройтесь! Пойдем маршем вперед! И пусть наши поля удобрит грязная кровь знати!

Я застонала, немелодичные звуки резали мне слух.

– О нет, только не это!

Софи слабо улыбнулась, но потом на лице ее появилось серьезное выражение, и она посмотрела мне в глаза.

– Если бы здесь сейчас оказалась ваша мудрая матушка, ваше величество, то она сказала бы вам, чтобы вы не возлагали особых надежд на корсеты или иллюзорных спасителей с другой стороны границы. Она бы сказала: «Доверьтесь мужчине, который любит вас, и уезжайте с ним».

– Акселю.

– Конечно.

– Мы уже один раз бежали, прошлым летом. Помнишь? Вот только далеко сбежать не удалось. Солдаты Национальной гвардии поймали нас и заставили вернуться.

Софи понизила голос.

– Думаю, вы понимаете, что я имею в виду. Уезжайте с этим шведом одна. Я увезу детей. Предоставьте короля его судьбе.

– Софи, если я поступлю так, как ты предлагаешь, то никогда себе этого не прощу.

– Король хотел бы знать, что вам с детьми ничего не грозит, и что вы находитесь под надежной защитой.

– За все это страшное время, с самых первых дней, когда нам стала грозить опасность, он ни разу не пришел ко мне и не предложил спасаться одной.

Софи поджала губы и ничего не сказала, но в ее глазах промелькнуло презрение.

– Я не стану говорить ничего плохого о своем сюзерене. Однако иногда мне хочется, чтобы он проявлял больше здравого смысла.

На это нечего было возразить, посему я попросила Софи помочь мне снять тяжелый корсет и спрятать его в шкафу среди моих нижних юбок.

Я обратила внимание, что остаток сегодняшнего дня она вела себя не так язвительно, как обычно.

15 апреля 1792 года.

Мерси прислал секретное послание, в котором сообщал, что мой брат Леопольд мертв и что его сын, мой племянник Франциск, совсем еще мальчишка, стал императором. Что это будет означать для всех нас? Аксель наверняка знает. Я жду его следующего письма.

10 мая 1792 года.

Варвары-парижане изобрели новое устройство для казни преступников, которое они называют Лезвие вечности. Оно похоже на гигантскую колоду для рубки мяса. Тяжелое, острое как бритва лезвие с ужасным звуком падает с высоты на шею несчастной жертвы, мгновенно отрубая голову. Окровавленная голова отлетает в сторону, а из тела ударяет фонтан горячей крови.

Людовик говорит, что посмотреть на жуткую машину для убийства собираются целые толпы. Считается, что она осуществляет подлинное правосудие вполне в духе революционных идеалов, которыми провозглашены свобода, равенство и братство. «Лезвие вечности» перед лицом смерти уравнивает всех, если учесть, что в прошлом людям благородного происхождения отрубали голову мечом, а простолюдинов вешали или замучивали пытками до смерти.

Мысль о том, что это приспособление с механическим бездушием так легко отнимает жизнь, заставляет меня содрогнуться. Это хладнокровное убийство, начисто лишенное чувств и достоинства. Амели читает мне вслух статью из газеты под названием «Друг народа». В ней автор по имени Марат утверждает, что для того, чтобы во Франции вновь воцарились порядок и спокойствие, необходимо отрубить двести тысяч голов.

Подобные нелепые заявления раздаются все чаще и уже никого не удивляют. Амели заставляет меня слушать эту невероятную по своей жестокости чушь, но я зажимаю уши. Этот Марат еще уродливее Мирабо, вдобавок он страдает каким-то отвратительным заболеванием кожи, отчего от него исходит омерзительный запах. По словам доктора Конкарно, все мужчины в Париже теперь стараются в буквальном смысле изваляться в грязи с головы до ног, чтобы от них воняло, – так они подтверждают свою приверженность идеалам революции. Они носят длинные неухоженные усы, мешковатые свободные брюки и деревянные башмаки. Ну и, разумеется, красно-бело-синие кокарды и фригийские колпаки, куда же без них. Доктор, кстати, тоже вырядился в мешковатые брюки, потому что если наденет облегающие бриджи дворянина, то будет оплеван чернью.

15 мая 1792 года.

Все мы пребываем в состоянии радостного возбуждения, потому что началась война, и австрийские войска быстро продвигаются вперед. Французские солдаты утратили остатки мужества и при виде настоящих австрийских воинов разбегаются, как зайцы. Когда французы встретились с нашими войсками под Лиллем, то были настолько напуганы и растеряны, что убили собственного командующего!

Вскоре австрийцы войдут в Париж, и мы наконец будем в безопасности. Тем временем парижан охватила мания подозрительности, и они все чаще прибегают к помощи этой ужасной машины, чтобы рубить друг другу головы.

7 июня 1792 года.

Лейтенант де ля Тур предостерег меня, что революционеры могут воспользоваться этим дневником как предлогом, чтобы объявить меня врагом народа, так что теперь я веду записи на маленьких клочках бумаги, которые прячу в подсвечник на моем столе.

Аксель прислал мне сообщение о том, что король Густав, наш большой друг и благодетель, погиб. Его заколол ножом дворянин, который, по словам Акселя, презирал короля за либеральные идеи. Так что сейчас Аксель лишился своего защитника и покровителя, но изо всех способствует успешному продвижению австрийских и прусских войск, которые уже совсем скоро должны войти в столицу. Он и сам может возглавить армию, чтобы поддержать герцога Брауншвейгского, который командует объединенными силами союзников.

Мне приснился Аксель, гордый и восхитительно красивый на белом коне, скачущий впереди сотен храбрых воинов, которые врываются во дворец и заставляют сложить оружие солдат Национальной гвардии и этих ненавистных парижан. Сон настолько ярок, что, проснувшись, я слышу вдалеке топот копыт.

28 июня 1792 года.

Случилось нечто ужасное. Австрийские войска все еще не вошли в Париж, и я не могу понять, почему этого не случилось.

3 июля 1792 года.

Моя бедная дорогая Муслин стала женщиной. Я сделала все, что было в моих силах, дабы подготовить ее к этому дню, чтобы она не испугалась перемен, произошедших с ее телом. Я надеюсь, что она с нетерпением ожидает того времени, когда станет женой и матерью. Ах, если бы мы сейчас жили нормальной жизнью, она была бы уже помолвлена. Или даже успела бы выйти замуж. Ей почти четырнадцать, и она очень красива, хотя, должна признать, унаследовала от отца некоторую неуклюжесть. Кроме того, Муслин пока недостает шарма, но она уже способна вызывать любовь.

Глядя на дочку, я как будто заглядываю в будущее, и в моем сердце вновь зарождается надежда. Когда-нибудь я буду держать на руках внуков и расскажу им о тех ужасных временах, которые нам пришлось пережить, о том, как мы были спасены, и о том, как королю была возвращена принадлежащая ему по праву верховная власть.