Ани Сетон - Моя Теодосия

– Простите меня. – Она вспомнила девочку и мальчика, которых связывала игра, смешанная с юношеской влюбленностью. Ричмонд-Хилл, ее семнадцатилетие. Как она была счастлива!

– Это было так давно! – сказала она вслух. – Хотя она хотела казаться веселой, голос выдавал ее.

– Все так изменилось, – добавила она поспешно.

– Но не вы, Теодосия, разве стали еще красивее.

Да, она достаточно красива, но исчезла какая-то живая искорка. И черты лица обострились. И, если только она не улыбалась, ее старило мрачноватое выражение лица. Нет уже в ней прежней радости и устремленности. Впрочем, он тут же выругал себя мысленно. Какая уж тут радость, когда в суде дело идет о жизни отца.

– Вон там, – сказал он, показывая на площадь, – лавочка в тени. Может быть, посидите там, а я найду вам чего-нибудь прохладительного.

– Я боюсь уйти, чтобы не пропустить начало заседания, – ответила она.

– Не беспокойтесь, они начнут не раньше, чем через полчаса, мне говорил судебный исполнитель.

Она позволила ему усадить себя, отказалась от предложения выпить вина из таверны, но с благодарностью приняла чашку холодной воды.

– И вы, значит, приехали сюда посмотреть, как обесчестят невиновного? – грустно спросила она.

Бедная Тео, подумал он сочувственно, она действительно считает его невиновным. В его писательском мозгу уже зарождался новый замысел, связанный с этой встречей. Ему очень хотелось заглянуть ей в душу. Но ему не хотелось ранить ее. Пусть его мальчишеская любовь давно прошла, но остались сентиментальные воспоминания и ностальгическая грусть.

– Я приехал сюда не глазеть. Я делаю репортаж для «НЬю-Йорк-Хроникл».

– О, – заметила она, занятая своими мыслями. – Значит, вы стали писателем, как и хотели?

– Не совсем, как хотел, – рассмеялся он. – Но стану еще.

– Скажите мне честно, – обратилась она к нему с внезапной горячностью, – как вы думаете, все будет хорошо для отца? Я слышала слишком много противоречивых мнений. Не знаю, чему и верить. Иногда я просто не понимаю, что здесь происходит. Все это так тянется, и столько юридической канители. И все они противоречат друг другу. Что за скотина этот Уилкинсон! Как они могут слушать такую чудовищную ложь?

Если это ложь, подумал он цинично. Но Уилкинсон ему не нравился, и хотя он вовсе не был уверен в невиновности Аарона и в исходе процесса, он мог сказать ей кое в чем правду.

– Ваш отец – гордый человек. Я восхищался им при первой встрече с генералом в суде. – Полковник Бэрр посмотрел ему в глаза своим пронизывающим взглядом, потом смерил его взглядом с ног до головы и принял прежнюю позу. Он не выразил ни напряжения, ни неприязни, ни презрения. – Я еще не видел человека, который так по-умному осадил бы такого коварного врага. Генерал, такой надутый, лопнул, как шар.

– О, вы правы, – воскликнула она.

– Отец, как всегда, великолепен. Но вы не ответили на вопрос. Есть ли какие-нибудь сомнения в исходе дела? Иногда… – она умолкла. Сказать «я боюсь» – значило бы нарушить верность отцу. И как можно было забыть, что Ирвинг – журналист? Один из той стаи, которая уже причинила Аарону столько боли.

– Как глупо с моей стороны задавать такие вопросы! – в голосе ее появилась искусственная живость, которую Ирвинг счел пафосом. – Не может быть сомнения в исходе дела. Невиновный не может быть осужден. Я хотела просто спросить: как вам самому кажется, как обозревателю? Я верю, вы пошлете в свою газету объективный отчет.

– О, несомненно, – заверил он вежливо, довольный, что это его ни к чему не обязывает. Он ломал голову, как расспросить ее обо всем, что не давало ему покоя. Где ее муж? Были ли они на острове Бленнерхассетов? Каковы прежде всего реальные намерения полковника Бэрра? У нее – ключ ко всем этим загадкам. К вопросам, которые постоянно обсуждали его коллеги после каждого заседания суда. Его снедало любопытство. С ума сойти от мысли, что, сидя здесь, при умной тактике, привлекая в союзники тень их давней влюбленности, а то и просто напором, он мог бы добыть столько ценной информации! Но все же он не сделает этого. Ее достоинство, её отчужденность, и, как ни странно, ранимость, служили ей щитом. Она и внимания на него почти не обращает, а постоянно поглядывает на здание суда. Это его немного задевало: женщины обычно с ним так себя не вели. Но, кажется, именно эта недоступность так привлекала его несколько лет назад. Он не смог решить ее загадку тогда, а теперь у него не было необходимости в этом.

Пробили городские часы, и она вскочила:

– Мне пора идти.

Ирвинг предложил ей свою руку и проводил в зал суда. Подсудимый был уже на месте, и Ирвинг с интересом заметил, как обменялись взглядами отец и дочь. Да ведь она обожает его, подумал он удивленно, да и он, на свой эгоцентричный манер, обожает ее.

Это, скорее, похоже на знак разлученных возлюбленный, чем на чувства родителя и дочери.

Эта мысль заинтересовала его. Он взял перо, придвинул чернильницу и стал быстро делать заметки. Процесс и прежде был достаточно интересным благодаря тяжести обвинения, большому числу участников и прежнему высокому положению обвиняемого. Теперь, после новой встречи с Теодосией, он стал весьма интригующим, лучше, чем театр, полагал он. Он быстро переводил взгляд с одного лица на другое, обдумывая и взвешивая.

Следующий день тоже обещал быть интересным. Дела пошли хуже для Бэрра. Обвинение представило свидетелей с острова Бленнерхассетов, конюха и садовника, дававших разоблачительные показания. На острове шли, оказывается, большие приготовления: закупка запасов продовольствия, оснащение кораблей.

– Можно ли их назвать военными судами? – спросил обвинитель.

– Да, нет, разве, что пассажирские корабли сойдут за военные.

– Но были ли там ружья?

– Да, конечно, – отвечали ему, – мушкеты и боеприпасы.

– А собирал ли полковник Бэрр значительное войско, чтобы применять мушкеты и боеприпасы?

– Да, конечно, у полковника было много людей.

В зале суда послушался ропот. Обвинитель с победоносным видом посмотрел на присяжных. Вот оно, начало нужного доказательства. Теперь осталось доказать, что из ружей стреляли, и песенка Бэрра спета.

Все в зале оценили это свидетельство. Все вытянули шеи, чтобы посмотреть, как это воспримет Бэрр. Но ни один мускул не дрогнул на его лице. Он, правда, немного побледнел, но это можно было отнести за счет духоты.

Только один Ирвинг смотрел не на Бэрра, а на Теодосию. И впервые он увидел на ее лице открыто выраженные чувства. Но они удивили его: он ожидал страха, печали, но только не радостного изумления. Что же, она сошла с ума, думал он, ничего не понимая. Но тут он заметил, что она на этот раз смотрит не на отца, а куда-то поверх его головы. Он проследил за ее взглядом и увидел нового человека. Высокий, худой, светловолосый мужчина стоял, прислонившись к стене. Он также смотрел на Тео. Вот откуда у нее эта странная радость.