Анастасия Дробина - Грешные сестры

– Ну, что, барышня? – выплюнув изо рта булавки, поинтересовалась Марфа. – Как там спектакля ваша? Много вам хлопали?

– Мне-то что было хлопать? – через силу улыбнулась Софья. – Ох, как я устала… И как это люди главные роли по два часа играют? Ей-богу, легче дрова пилить. Помнишь, как мы с тобой в Грешневке березовые чурки топором кололи?..

– Я-то помню, а вы забывайте. И не рассказывайте никому, – сурово велела Марфа, вылезая из-за машинки и тяжело двигаясь к Софье. – Пальтишко бы сняли, вон уж лужа натекла.

Софья послушно сбросила пальто, повесила его на гвоздь за дверью и тяжело опустилась на сундук, вытянув ноги в неснятых, облепленных снегом валенках. Марфа опустилась перед ней на колени, ворча, сняла валенки, принялась растирать занемевшие ноги барышни.

– Уф… Нет уж, вы на главные роли не проситесь. Оченно нам нужны беспокойства эти да уставанья, вы вон и от «кушать подано» на ногах не стоите.

От ее ворчанья, монотонного и такого привычного, от запаха съестного, от мягкого тепла, идущего от печи, Софью потянуло в сон.

– Представляешь, какой ужас сегодня был… – сквозь наваливающуюся дремоту пробормотала она. – Марья Аполлоновна в обморок прямо чуть ли не на сцене упала! Кажется, слишком сильно затянула корсет… Едва-едва успели привести в чувство…

– М-да… – Марфа унесла валенки в сени, и голос ее оттуда звучал невнятно. – Это они напрасно даже очень сделали. В ихнем-то положении перетянуться да еще в омморок не упасть – мудрено будет.

– В каком положении? – удивилась Софья, но Марфа не ответила, а переспрашивать уже не было сил. Нечеловеческим усилием Софья подняла себя с сундука, дошла до стола, села и стала ждать, пока Марфа положит ей картошки с грибами. Ресницы слипались сами собой, огонь керосинки прыгал и двоился перед взглядом, и Марфа, видя засыпающую на глазах барышню, с удвоенной силой загремела крышкой.

Среди ночи Софья проснулась от грохота и воплей за стеной. Морозный свет месяца клином лежал на стене. В окне дрожала большая синяя звезда. Из-за отодвинутой занавески на полатях выглядывала растрепанная голова Марфы.

– Да вы бы спали, Софья Николавна, – сердитым шепотом сказала она. – Нехай сражаются, ихнее дело семейное, а вы спите…

– Это Марья Аполлоновна? И Снежаев?! – поразилась Софья, никогда не слышавшая от соседей таких бурных проявлений чувств. Марфа только зло засопела. Крики становились все громче: орал ведущий трагик труппы:

– Тварь! Подлая, мерзкая тварь! Столько скрываться! Столько таить! Так великолепно лгать! Боже мой, как ты могла, как ты только смела, бессовестная дрянь!!! – гремел голос Снежаева, напрочь, казалось, забывшего о чужих людях за тонкой деревянной стенкой.

– Я – могла! Я – смела!!! – перекрывал его роскошный голос Мерцаловой, даже сейчас звучавший, как в сцене из «Макбета». – Мне нечего было больше делать, слышишь, ты!.. А ты мог думать, будто бы я… В самом деле – влюблена – в тебя?! Ха! Ха-ха-ха! В такую бездарность! Клоуна на подмостках! Приказчика в любительском театре! Только сопливые гимназистки могут рыдать над твоим выморочным Гамлетом, ха! А я, я…

– Проклятая тварь!!! – Такого яростного рева Софья не слышала у актера даже в «Отелло» в последнем акте. – Ты заплатишь мне за это, и твой подлый язык я вырву!..

– Ох, а ведь, ей-богу, вырвет… – пробормотала Марфа, кулем плюхаясь на пол с полатей и хватая висящее на стене ружье.

– Марфа, глупая, брось, ты его застрелишь еще нечаянно! – испуганно закричала Софья, прыгая с постели и кидаясь следом. За стеной уже слышался истошный крик Мерцаловой, грохот падающей мебели и совсем уж несценическая ругань ведущего актера труппы. В темных сенях Софья столкнулась с рычащим, как собака, Снежаевым, который пронесся мимо нее, даже не заметив, и, бешено хлопнув дверью, выскочил на двор.

– Барышня, Софья Николавна, сюда пожалуйте! – звал голос Марфы. Пол в сенях обжигал ноги холодом, и Софья кинулась на зов.

В комнате соседей чадила упавшая набок из подсвечника свеча. В ее скачущем свете Софья увидела сидящую на полу и закрывавшую лицо ладонями Мерцалову, которой Марфа протягивала мокрую, сочащуюся каплями тряпку.

– Примите, сударыня, получшает.

– Спасибо, – сдавленно сказала та, отрывая одну руку от лица и протягивая ее за тряпкой. Потрясенная Софья успела увидеть бегущую из ее носа кровь, уже вымазавшую подбородок и щеку.

– Господи, да что же это!.. – ахнула она, падая на пол рядом с Мерцаловой. – Да как же он мог! Тебя!..

Невольно она сказала Мерцаловой «ты», но та, даже не заметив этого, криво усмехнулась и с помощью Марфы начала подниматься с пола. Ночная рубашка делала ее фигуру непривычно огромной и бесформенной.

– И что же вы это такое творите, Марья Аполлоновна… – привычно бурчала Марфа, укладывая Мерцалову в постель и снова смачивая тряпку в воде. – Такая актрыса большая, все купечество ездит, а сущее неприличное попустительство устроили… Да стукнули бы мне в стенку, я бы с ружжом пришла – враз порядок был бы! У нас не забалуешь, мы на покойном молодом барине руку ух как набили…

– Господи, Маша… Марья Аполлоновна… – вдруг сказала Софья, прислоняясь к стене и ошарашенно глядя на возвышающийся над постелью живот Мерцаловой. – Вы… Ты… О господи…

– Сильно заметно, да? – хрипло, с досадой спросила та, приподнимаясь на локте. – Вот ну надо же… Как не вовремя, Матерь Божья, как не вовремя… Прощай теперь, Офелия…

– Не гневите бога-то, – с сердцем сказала Марфа, бросая тряпку в миску с водой: брызги разлетелись по столу. – И так вон сколько продержались. Месяцов шесть есть?

– Пять.

– Ну вот, чего ж вам еще… Еще и затягивались по самое некуда, чудо, что только сейчас чувствий лишаться начали… Эх, и как же можно это так? Уж коли решили греха не сотворять, так уж и мучиться незачем.

– Греха… – поморщилась Мерцалова. – Да уж сотворила бы я этот грех, не впервой, чай… Проворонила! Просчиталась… Когда спохватилась, уже никто браться не хотел. Ах, боже мой, да что же мне теперь делать…

Софья плохо понимала, о каком грехе идет речь и за что именно никто не хочет браться. Но для Марфы, видимо, никакой загадки не было, и она лишь угрюмо кивала в ответ на слова Мерцаловой и то и дело вытирала бегущую по подбородку актрисы кровь из разбитой губы.

– А чего это Василий Львович так взъярившись? – осторожно спросила она. – Отродясь его таким-то бешеным не наблюдала. Не желали они, понятное дело, ну так понимать же надо, что всяко быть может при общей-то жизни…

– Ах, глупая ты… – Мерцалова отстранила тряпку, тяжело перевернулась на бок. – Да ты сама сосчитай! Пять месяцев! А мы с Васькой только в декабре сошлись, я еще и не знала ничего…