Джилл Барнет - Унесенные страстью

Было уже поздно, когда Джорджина наконец собралась лечь спать. Она посидела на кухне, съела немного сладкого картофельного пирога, испеченного Дэвидом, потом взяла вилку и пирог, чтобы отнести к себе в спальню.

Девушка услышала плач, еще не успев осознать, что это может быть. Она остановилась в коридоре наверху и прислушалась, потом пошла туда, откуда доносились приглушенные всхлипывания. Они слышались из комнаты Кирсти.

Джорджина остановилась у двери, затем, медленно повернув ручку, приоткрыла ее. В комнате было темно, и прошло минуты две, пока глаза ее привыкли к темноте. Девушка на цыпочках вошла и тихонько приблизилась к кровати. Она была пуста. Джорджина снова услышала всхлипы и повернулась. Они доносились из шкафа.

Ветер и дождь стучали в окно, завывая над домом, так что стекла тряслись. Отчаянные рыдания становились тем громче, чем сильнее бушевала буря.

Джорджина приоткрыла дверцу шкафа и заглянула внутрь. Кирсти съежилась в темном углу, крепко подтянув колени к груди и обхватив ручонками голову. Плечики ее вздрагивали, она прерывисто всхлипывала.

Гром внезапно прокатился над домом, расколов тишину с таким грохотом, что Джорджина чуть не подпрыгнула. Девочка жалобно всхлипнула. Джорджина вошла и присела на пол рядом с ней. Кирсти с ужасом посмотрела на нее.

– Уходи! – закричала она сквозь слезы. – Уходи отсюда!

Джорджина ничего не ответила. Она лишь протянула руку и закрыла дверь шкафа. Подтянув к подбородку колени, она села на пол в темноте и стала есть пирог.

Кирсти все еще всхлипывала.

Джорджина ждала долго. Затем новые раскаты грома потрясли комнату. Девушка положила пирог и обняла Кирсти; та дрожала.

– Знаешь, – сказала она, притянув ее к себе на колени, – я иногда боюсь грозы.

– Я не боюсь, – пробормотала Кирсти, закрывая лицо ладонями.

«Ну, и что дальше?»

Джорджина помолчала, потом сказала:

– Я вообще многого боюсь.

– А я – нет.

– Бывает, мне снятся кошмары, и я в ужасе просыпаюсь. – Девочка ничего не ответила. – Я боюсь, что не очень умна.

«Я боюсь, что твой отец умнее меня».

Молчание.

– Мне страшно, потому что я одинока. Мне страшно, потому что у меня нет семьи. Мне страшно, потому что у меня совсем нет друзей. Мне страшно, потому что я бедна. – Кирсти подняла на нее глаза. – Мне страшно, что лицо у меня навсегда останется синим. Мне страшно, что я могу найти омара в своей кровати. Я боюсь, что чихну и мозги мои разлетятся. Я боюсь, что съем весь этот пирог.

Кирсти тихонько засмеялась.

Джорджина протянула ей вилку:

– Хочешь?

Девочка поела с ней пирога. Через несколько минут она наконец сказала:

– Я говорила неправду. Я боюсь грозы.

– Потому-то ты и прячешься здесь, да? – Кирсти кивнула. – А я обычно пряталась под одеяло. Я натягивала его на голову, когда гремел гром.

– А как получилось, что ты больше не боишься?

– Я приучила себя думать о чем-нибудь другом, о чем-нибудь, что мне по-настоящему нравится, – тогда я забываю о буре. Я всегда стараюсь думать о чем-нибудь очень хорошем, приятном, когда боюсь.

– А ты еще чего-нибудь боишься?

– Да.

Девушка почувствовала, как с Кирсти сошло напряжение; девочка больше не плакала. Она с удовольствием ела пирог, не обращая никакого внимания на бурю, бушевавшую за окном.

Спустя какое-то время она подняла свое личико с крошками, прилипшими к подбородку. Девочка взглянула на Джорджину.

– Я не думала, что взрослые могут чего-нибудь бояться.

– Каждый чего-нибудь да боится, Кирсти. – Джорджина обняла девочку крепче.

«Я боюсь, что люблю твоего отца».

Джорджина наткнулась на старые часы следующим утром. Они были в комнате в другой половине дома. Девушка стояла там, глядя на них, когда вошел Калем.

– Это одни из твоих фамильных часов.

– Да, я знаю.

– А у тебя остались какие-нибудь часы?

Девушка покачала головой:

– Все они пошли с молотка вместе с домом.

Калем прошел через комнату, снял с каминной полки часы и протянул Джорджине:

– Бери, они твои.

– Нет.

– Они не нужны нам, – сказал он. – А тебе, я думаю, пригодятся.

Девушка смотрела, как Калем кладет ей на руки часы, и чувствовала, что может сделать сейчас какую-нибудь невероятную глупость – расплакаться, например.

– Ну же, – сказал Калем. – Бери!

– Спасибо.

Джорджина пошла было к двери, но задержалась на пороге.

Калем смотрел на нее так, будто ожидал этого. Прежде чем она успела задать вопрос, он уже ответил:

– Я уверен.

Она улыбнулась и вышла, унося с собой часы в свою маленькую спальню. Войдя, она прошла прямо к простенькому небольшому туалетному столику.

В его ящичках хранилось то, что у нее теперь оставалось. Девушка поставила на него часы, завела их, потом, чуть наклонившись, открыла небольшую ореховую дверцу. Она легонько щелкнула пальцем по маятнику, так что он закачался. Она уже прикрыла было дверцу, когда заметила подпись Бэйарда на внутренней стенке. Джорджина провела пальцем по резьбе, потом глубоко вздохнула и закрыла дверцу. Она слегка отступила, чтобы разглядеть часы. Они были из орехового дерева, с круглым, точно диск луны, циферблатом. Они тикали мерно и четко, отбивая минуты.

Джорджина долго стояла так, вспоминая о прежних годах, о времени, которое пролетело, вращаемое стрелками стольких часов Бэйардов. Она вспомнила свою жизнь, свое детство и то, как они жили с родителями.

Где-то в глубине ее души возник вопрос: что за жизнь была у ее прадедушки, создавшего эти часы? Как он жил со своей женой – в любви и согласии? Заботились ли они о своих детях? Любили ли они своих дочерей так же сильно, как своих сыновей?

Давно уже, долгие годы, в глубине ее души зрела мысль, что это ее вина в том, что родители не любили ее. Должно быть, в ней чего-то не хватало, считала Джорджина. Однако прошлой ночью, сидя в стенном шкафу вместе с Кирсти и обнимая ее, когда обе они говорили только о радостных и приятных вещах, девушка узнала о себе нечто важное. Не то чтобы она была нелюбима. Просто ее родители не умели проявить свою любовь к ней.

Прошлой ночью она сидела в шкафу, в темноте, даря свое сердце ребенку, который даже не был ее частью. Кирсти не была плоть от плоти ее. Однако узы крови оказались тут ни при чем; пусть даже их не было – это не помешало духовной, внутренней связи Джорджины и Кирсти. Да, связь эта возникла. Джорджина чувствовала, что Кирсти нуждается в ней в эту минуту так же сильно, как она нуждалась в отце.

В понимании этого крылась свобода. Словно бы она в конце концов получила возможность быть такой, какой ей хотелось быть. Джорджина поняла – что бы она ни сделала, родители все равно не полюбили бы ее. Какая она была, не имело никакого значения, и даже если бы она стала Кэбот или Лоуэлл, или просто никем, это ничего бы не изменило, так как дело было не в ней, а в ее родителях.