Элоиза Джеймс - Поглупевший от любви

— Почему бы тебе не звать меня Саймоном? — попросил он, игнорируя рычавшего зверя в чреслах, требующего чтобы он оправдал ожидания мачехи. — Я уже говорил тебе.

Генриетта слегка порозовела.

— Прости. Мачеха титуловала моего отца до самой его смерти. Такая фамильярность кажется неестественной.

— Если хочешь, можешь называть меня Дарби на людях, — предложил он.

— Так что мы будем делать вместо этого? — спросила она, явно придя к заключению, что ее муж слишком благороден, чтобы требовать исполнения супружеского долга. Ее лицо лучилось счастьем.

Дарби изо всех сил удерживался от смеха.

— Если бы ты помогла мне раздеться, я смог бы сразу же лечь. Естественно, я не стану просить тебя о помощи каждую ночь. Только сегодня, потому что я отпустил камердинера.

Но Генриетта была так рада свободе от интимных отношений, что, попроси он только, готова была вынести его ночной горшок.

— Боюсь, нынешняя мода требует, чтобы мужчины носили облегающие фраки, — пояснил он.

Она тут же оказалась рядом, сосредоточенно прикусив розовую губку.

— Мой камердинер попросту срывает его с меня, — добавил он и стал медленно, очень медленно вынимать руку из рукава.

Проворные маленькие ручки Генриетты принялись дергать тонкое сукно. Дарби притворился возмутительным неумехой и то и дело задевал ее груди, стараясь освободиться от фрака.

— Ой! — вскрикнул он, как только она стала складывать фрак.

— Что случилось?

— Должно быть, ты поцарапала меня пуговицей, — застонал он. — Придется снять рубашку, чтобы посмотреть, в чем дело. Если ты сумеешь, разумеется.

Его руки беспомощно упали.

Ей пришлось стать очень близко, чтобы снять манишку. Дарби ощутил слабый запах розы. Видимо, ее духи. И это едва не прикончило его, но он и на этот раз ухитрился взять в узду свою похоть и стоял спокойно, пока она расстегивала пуговицы. Пальцы ее то и дело путались в петлях, поэтому, чтобы не смущать ее, он уперся взглядом в противоположную стену, словно впал в транс.

Когда она расстегнула последнюю пуговицу, он стянул рубашку и бросил на пол.

— Где болит? — встревоженно спросила Генриетта, глядя на его грудь.

— Еще не понял. Может, если ты как следует меня ощупаешь, я смогу сказать точнее.

— Но почему это я должна искать больное место на твоей груди, если ты сам его найти не можешь? Значит, не слишком сильно болит.

Дарби вздохнул, оставив мысль о ее пальцах, гладящих его грудь, и вместо этого направил ее усилия на брюки. Генриетта широко раскрыла глаза, но послушалась. Ее тонкие пальцы провели по его животу, и Дарби вздрогнул. Генриетта снова покраснела, но принялась решительно дергать за пояс брюк. Наверное, подумала, что если не разденет его, он может передумать и потащить ее в постель.

Дарби едва не застонал, когда она попыталась высвободить брюки, застрявшие на непонятной выпуклости между его ногами. Он смотрел на ее склоненную голову, гадая, знает ли она, что это такое. И поскольку ее лицо из розового стало ярко-красным, можно было предположить, что так оно и есть. Однако ей удалось стащить с него брюки, после чего она поднялась с видом человека, сделавшего все, чтобы муж был доволен.

Дарби наблюдал, как она вешает брюки на стул. При этом ткань сорочки чуть натянулась, обрисовав длинное стройное бедро.

— Генриетта, — мягко сказал он, — я сплю без одежды.

— Крайне непристойная привычка, — покачала она головой.

Дарби пришлось признать, что, будь у него хоть капля совести, он мог бы почти… почти… пожалеть ее. Но он только пожал плечами.

Она снова прикусила губу и дернула вниз его подштанники с такой силой, что он сморщился и пошатнулся.

— Проклятие! — воскликнул он, хватаясь за мужское достоинство. — Нельзя ли поосторожнее?

Его милая маленькая жена, очевидно, теряла остатки терпения, подогреваемая, как надеялся Дарби, самой примитивной похотью.

— Те, кто не способен раздеться самостоятельно, должны терпеть всяческие неудобства! — отрезала она.

Он невольно рассмеялся и медленно-медленно отнял руку, чтобы она ничего не пропустила. Генриетта тихо ахнула.

— Откуда я знала, что эта… эта часть твоего тела будет торчать подобным образом? — пробормотала она.

— У тебя тоже есть нечто в этом роде, — сообщил он, сжимая ее грудь и снова потирая сосок. Уже набухший. Ожидавший его прикосновения. На какой-то момент в комнате воцарилась абсолютная тишина, прерываемая только тихим шелестом ткани.

— Ты меня соблазняешь? — потрясенно выпалила Генриетта. Но даже последний идиот мог заметить, что она не в силах оторвать от него взгляда. То есть от некоей части его тела. Поразительно занятной части.

— Совершенно верно, — согласился он, снова сжав ее грудь, такую налитую, как спелая ягодка, что если он немедленно не накроет ее ртом, может случиться бог знает что.

Она задрожала, и он схватил ее в объятия. Она уместилась в них, словно они были созданы друг для друга: она, тоненькая и хрупкая, и он — огромный и мускулистый. Он нагнул голову и лизнул ее ухо, нежные маленькие завитки и прекрасные изгибы, и она снова затрепетала.

— Ты собираешься сделать это? — спросила она, как всегда удивив его своей прямотой.

— А если тебе понравится? — шепнул он, обдавая ее ухо горячим дыханием и скользя губами по ее шее. Его пальцы плясали на ее груди, словно взвешивая ее тяжесть.

— Невозможно, — напряженно пробормотала она.

— Обещаю не делать ничего, чего бы ты ни попросила, — поклялся он.

— Но какая женщина способна просить об этом? Я просто не понимаю, в чем тут смысл, если не считать, необходимости продолжения рода.

Дарби как раз обнаружил нежный изгиб под ее подбородком.

— Наслаждение, — прохрипел он. — Женщины могут найти в этом наслаждение, Генриетта.

Она молчала, пока он поцелуями прокладывал путь к уголку ее рта: крохотные, легкие, как крылья бабочки, поцелуи. О, она понимала толк в наслаждении, его Генриетта. Просто еще не знала, что понимает. Потому что когда он поцеловал ее, она без колебаний открыла ему сладость своего рта, доказав, что ждала его поцелуя.

Прежде чем их языки встретились, она вздохнула. Он завладел ею, завладел ее губами, и она не уступала ему в силе страсти. Не отстранилась, когда он притянул к себе ее стройное тело, требовательно провел рукой по спине, словно лепя заново, и подался вперед движением, говорившим о его намерениях. О желании брать и властвовать.

— Не возражаешь, если мы ляжем в постель, Генриетта? — выдавил он.

— Н-нет… пожалуй… не возражаю, — задумчиво протянула она, очевидно, не освоившись до конца с этой мыслью. По мнению Дарби, она слишком много думала. Трудно улыбаться, когда в твоих объятиях средоточие душистой женственности, но Дарби и это удалось.