Шэна Эйби - Столетнее проклятие

Маркус жил в обоих мирах — и в диких горах Шотландии, и в беспощадных пустынях Востока. Мог ли он соединить эти миры в глазах людей из своего клана, если и для себя был не в силах сделать это?

Он существовал где-то посередине между этими совершенно разными мирами, тщетно пытаясь найти место для себя.

— Она притихла, — сказал Бальтазар, кивком указав на женщину, которая прикорнула среди опавших листьев.

Весьма недобрый знак, намекал он. Маркус не мог не согласиться.

— Следующий привал будет завтра в полдень, — сказал Хью, правая рука Маркуса.

Он протянул Маркусу и Бальтазару по ломтю хлеба, потом все трое мужчин обернулись и посмотрели на Авалон.

— Она поела? — спросил Хью.

— Да, — ответил Маркус. — Самую малость.

— Заставь ее есть больше, — посоветовал Хью.

— Угу. — Маркус сделал глубокий вдох, пытаясь унять раздражение.

Заставить Авалон поесть хоть немного уже было нешуточным испытанием. Она отказалась от хлеба. Не пожелала притронуться к сыру. Даже и смотреть не стала на овсяную лепешку. Просто, поджав губы, повернулась к Маркусу спиной.

Только Бальтазар сумел уговорить ее съесть хотя бы яблоко. При этом они сидели рядышком с таким видом, словно вокруг больше никого не было.

Маркус наблюдал за этой сценой, старательно поправляя подпругу седла. После того, как Авалон отказалась от еды, ему пришлось уйти. Маркус не хотел уходить, но что делать — Авалон своим надменным молчанием, всем своим поведением изничтожала его репутацию лэрда и господина. Все горцы исподтишка следили за этой сценой; Маркус отлично понимал, что для большинства этих людей он почти что чужак и судить его они будут по его поступкам.

Так что он должен был либо отойти, либо силой вынудить Авалон поесть, а применять силу Маркус не хотел. Так бы поступил его отец, но не он сам.

Теперь он мрачно размышлял о том, что, на их счастье, предание гласило, будто воинственная дева должна ненавидеть своего будущего супруга. Враждебное поведение Авалон лишний раз убеждало сородичей Маркуса в том, что она и есть ниспосланная легендой спасительница.

Однако даже воплощенной легенде негоже морить себя голодом. Маркуса злило, что Авалон так и не стала есть.

И тут явился Бальтазар, грациозный и статный, в своих сине-шафранных одеждах похожий на яркую нездешнюю птицу. Он присел неподалеку от Авалон. Не слишком близко, но так, чтобы привлечь ее внимание.

Маркус понятия не имел, какими словами его друг убеждал Авалон поесть, не знал даже, говорили ли они вообще. Он не слышал ни единого слова, и тем не менее через несколько минут Авалон взяла яблоко, которое протянул ей Бальтазар.

Она передумала даже и насчет хлеба и покусывала его потихоньку, украдкой глядя на Бальтазара.

— Она горда, — сказал ему Бальтазар, и Маркус подумал, что это еще мягко сказано. — Гордость не позволит ей принимать еду из твоих рук.

Хью нахмурился:

— Не принимать еду из рук лэрда? Ничего, она очень скоро к этому привыкнет.

— Несомненно, — с серьезным видом согласился Бальтазар.

И тогда Маркус понял, что ему еще предстоит выдержать не один бой. Это будет самая настоящая война.

Семнадцать лет своей жизни Маркус мечтал о родовом тартане. Черный, с тонкими золотыми, алыми и пурпурными полосками, тартан воплощал тогда для юноши весь смысл его существования.

Потом Маркус с гордостью носил его всю дорогу до Иерусалима, под началом у сэра Трюгве, чинил бесчисленные прорехи, состирывал кровь — свою и чужую. Плотный шерстяной тартан продержался на удивление долго, и хотя в Святой Земле случались такие жаркие дни, что мясо, казалось, плавилось и сползало с костей, — Маркус не снимал тартана. То был символ его клана, символ родины, дома, надежды.

Он заносил тартан до дыр. Плотная шерсть пропиталась грязью, кровью и пустынной пылью; и каждую ночь Маркус мечтал о том дне, когда сможет вернуться в Шотландию.

До того, что случилось в Дамаске. До той ночи, когда тартан сорвали с него и сожгли, предав огню и его юношеские мечты.

Когда все кончилось, Маркус надел доспехи и щит сэра Трюгве — и носил их с тех пор, не снимая. И все же каждую ночь сны о Шотландии возвращались, проникали сквозь трещины в стене, которую он выстроил вокруг своей души, заставляли мечтать о невозможном: о снеге, дыме, морозном воздухе, зелени горных долин. О невинности.

Когда Маркус наконец вернулся домой, ему стоило нечеловеческих усилий снова надеть тартан. Один только Бальтазар, наверно, и понимал, как это было нелегко. Бальтазар был тогда в Дамаске и видел, как Маркус навсегда распростился с надеждой.

Впрочем, он не до конца поддался соблазну душевного покоя, который сулил тартан. Все так же Маркус носил у пояса свой испанский меч, красноречивый знак его отличия от сородичей. Они восхищались этой привычкой, любовались смертоносной красотой чужеземного клинка, и это было прекрасно. Но даже если б все порицали Маркуса, он все равно не расстался бы с мечом. Меч нужен был ему, чтобы и в домашнем, безыскусном раю горной Шотландии всегда оставаться настороже, никогда не забывая об испытаниях, которые он прошел в заморских землях.

Как бы то ни было, сейчас на Маркусе был новый, прочный тартан; и Маркус помимо воли восхищался этим рукотворным чудом, дивился тонким полоскам алого, золотого, пурпурного на черном фоне. Тартан связывал его с наследием предков, а потому был нужен Маркусу не меньше, чем испанский меч.

И вот сегодня утром перед ним стояла леди Авалон, и солнце, на сей раз решившее выглянуть из-за туч, искрилось в ее ясных, почти белоснежных волосах, ласкало точеный овал ее лица.

Она была прекрасна даже в своем безнадежно испорченном платье. Она была еще прекрасней, когда взяла принесенный Маркусом тартан и швырнула к его ногам.

— Я поклялась, что никогда больше не надену это! — гневно объявила Авалон.

Голос у нее был нежный, звенящий, словно колокольчик, но Маркуса это ничуть не обмануло. Авалон была таким же творением Хэнока, как и он сам.

— Тем хуже для тебя, — отозвался Маркус, поднимая тартан, — потому что тебе придется нарушить клятву.

Авалон не дрогнула, не отступила ни на шаг — так и стояла, воинственно сжав кулаки. К подолу ее платья пристали сухие листья, аметисты в вырезе корсажа сверкали в солнечном свете.

— Только если ты меня заставишь, — тихо и угрожающе проговорила она.

В сознании Маркуса возникла вдруг бесконечно соблазнительная картина: Авалон, совершенно нагая и восхитительно доступная, улыбаясь, манит его к себе… Боже милостивый, как он хотел этого, как мечтал снова сжать в своих объятьях ее теплую упругую плоть, вдохнуть пьянящий аромат ее волос, снова вкусить сладость ее вишневых губ! На сей раз это будет уже не урок, преподанный строптивице, но чистое, ничем не замутненное наслаждение…