Линда Ли - Белый лебедь

Грейсон вспомнил те первые месяцы в мансарде, когда он чувствовал себя покинутым и брошенным на произвол судьбы. Но у него были корзинки, присылаемые Софи, и ее слова, и он мог согреваться ими, пока не нашел свой путь.

В это мгновение он понял, что тогда Софи потеряла себя, потеряла веру в то, что она чего-то стоит. Ни невинности у нее больше не было — того, что, как учат матери, девушка должна обязательно принести своему мужу. Ни таланта — того единственного, что, как учила ее мать, имеет значение в мире, считавшем ее странным гадким утенком. И ей не к кому было обратиться, кроме как к чужим людям, которые ничего от нее не ждали. Убежав, она дала себе шанс начать все сначала. С чистого листа. Стать другой, не той девочкой, которая, по ее мнению, потерпела такое сокрушительное поражение,

И он осознал в это мгновение, что она вовсе не добровольно отбросила свою прежнюю жизнь. Эту жизнь у нее отобрали.

И в это же самое короткое мгновение он почувствовал, что свободен — от своего прошлого и от прошлого Софи. Не важно, что Брэдфорд никогда не будет доволен его поступками. Ему, Грейсону, следует, как всегда, делать все, что в его силах. В этом-то и состоит честь.

— …Но это мы оставили позади, — продолжала Эммелайн, хотя Грейсон давно не слушал ее. — У всех у нас есть прошлое, сынок, и прошлое не должно стоять на дороге у будущего.

Внезапно Грейсон крепко обнял мать.

— Мама, я люблю вас. — Эммелайн очень удивилась.

— Да что же я такого сказала?

— Ничего — и все. — Как выразилась недавно Софи. — Я все потом объясню. А сейчас мне нужно найти Софи.

Довольно она уже страдала. Больше он не позволит ей страдать от того, что его снова нет рядом с ней, когда она в нем так нуждается. Софи, которая спасла его. Софи, которая всегда была готова помочь ему.

А теперь он поможет ей.

Он поможет ей снова обрести веру в себя. Он покажет ей, что есть на свете кто-то, кому она дорога — такая, как она есть.

Софи стояла, глядя на хаос, царящий в ее так называемой музыкальной комнате. Она улыбнулась бы, потому что состояние комнаты полностью соответствовало состоянию, в котором оказалась ее жизнь, — если бы она была способна на какие-то эмоции.

Диндра, Маргарет и Генри устроили вокруг нее отчаянную возню. Но она выключила их из своего сознания. Концерт начнется через час, а она все еще в халате. Волосы были причесаны, макияж превосходен, но на большее у нее уже не было сил.

Она не слышала, как отворилась входная дверь, она не слышала, как в холле раздались быстрые шаги, пока не почувствовала, что кто-то стоит рядом с ней.

— Софи, вы опоздаете.

Голос Грейсона окутал ее, и, сделав над собой усилие, она повернулась и посмотрела на него. Высокого, красивого. Того, кто был ее героем с тех пор, как она себя помнит. Того, в ком заключалось все, что ей было нужно в этой жизни. Того, кто сказал, что она его возненавидит. Господи, за что ей такие муки?

— Ну же, Софи, — ласково проговорил он. — Пойдемте наверх, вам нужно одеться.

Она вздрогнула, когда его сильные пальцы взяли ее за руку.

— Вам предстоит выступить на концерте.

— Нет. — Она отодвинулась. — Я не могу.

— Конечно, можете, дорогая моя. — Она рассердилась.

— Не называйте меня так! Я вам не дорогая! И я не гожусь для того, чтобы давать концерты!

Он взял ее за плечи и властно повернул к себе.

— Вполне годитесь. Я слышал, как вы играете.

— И еще вы прочли те ужасные вещи обо мне и знаете, какие я даю представления. Я только и делаю, что шокирую публику и возбуждаю их низменные инстинкты. Я сделала карьеру на своей необузданности. — Она сердито смахнула непрошеные слезы. — Но сегодня я хочу все сделать как нужно. Сегодня я хочу играть Баха. — Она закрыла глаза. — И я хочу им понравиться. Хоть один раз я хочу соответствовать. — Ее бравада испарилась так же быстро, как и появилась, и плечи ее опустились. Она посмотрела на него сквозь слезы, которые больше не могла сдерживать. — Впервые в жизни мне захотелось, чтобы гадкий утенок из Бостона превратился в лебедя.

Он взял ее лицо в ладони.

— Ах, Софи, вы всегда были лебедем. Вы всегда обладали способностью перелагать человеческие страсти на музыку. Вы всегда были лучше всех, и от этого мы испытывали неловкость. И это вовсе не значит, что вы — гадкий утенок.

Она посмотрела на него. Как же он не понимает?

— Я не могу играть так, как вы хотите, Грейсон, как мне самой этого хочется! Я не могу играть Баха. Если я попытаюсь, я просто докажу, что я действительно такая, какой всем представляюсь. И поделом мне!

— Почему? Потому что вы не девственница? — Он вздохнул, и на его красивом лице отразились все его чувства. — Это не имеет значения, Софи. Не имеет, и мне давно уже следовало это понять.

— Но для меня это имеет значение. — Голос ее дрогнул.

— Почему?

Она попыталась отступить от него, но он ее не пустил.

— Почему? Говорите же, почему?

— Потому что тогда все начала я сама!

Слова провибрировали по комнате. Темные глаза Грейсона сверкнули от удивления, и он изумленно уставился на Софи. Она посмотрела на него, и ей стало не по себе, все внутри у нее замерло, но отступать было поздно.

— Я сама поцеловала его. — Глупо. По-дурацки. Она крепко зажмурила глаза. — Я не знаю, зачем я это сделала. Может, я хотела вам отомстить? Или отплатить своей матери за то, что она умерла? Или отцу — за то, что он выключил меня из своей жизни и занялся Патрицией? — Но все эти объяснения ничего не значат. Значит только то, что она первая поцеловала Найлза Прескотта. Она открыла глаза и посмотрела на него.

— Я не имела в виду ничего другого, кроме поцелуя. Правда, не имела. Я помню, что очень удивилась, сделав это, удивилась и сразу испытала к нему неприязнь. Но когда он крепко обнял меня… я не сказала «нет». Я не сказала «нет»! — проговорила она сквозь зубы.

Она опустила глаза на перламутровые пуговицы на его рубашке. Она попыталась сосредоточиться на них, чтобы не видеть прошлого, чтобы больше ничего не чувствовать.

— Потом мне было плохо от всего, что случилось, все происшедшее было мне ненавистно, но больше всего я ненавидела себя за то, что отдалась ему. Такое полное и отвратительное расточительство! Потому что когда я пришла в себя после боли и возмущения и что там я еще такое ощущала, я поняла, что отдала ему то единственное, что имело для вас значение. — Она глубоко вздохнула, содрогаясь. — Вас никогда не интересовало, как я играю, как я выгляжу. И хотя я жила надеждой, что, может быть, что-то изменится, в глубине души я всегда знала, что единственное, чего вы хотите от меня, что вам нужно от меня, — это то, что делало меня в глазах общества порядочной. Моя невинность.

Потом, застегнув брюки, которые он даже не снял, Найлз принялся укорять ее за то, что это она сама все затеяла. Найлз обвинял ее. Она сама себя обвиняла. Теперь, узнав всю правду, сможет ли Грейсон обвинить кого-то другого?