Роксана Гедеон - К чужому берегу

–– С моим мужем? – вырвалось у меня.

–– Нет, – сказал Талейран после паузы, и лицо его сделалось чуть холоднее. – Конечно же, я говорил с генералом Дебеллем. Он и сообщил мне о вашем новорожденном сыне.

Возникло некоторое молчание. Пытаясь совладать с чувствами, я пригласила Талейрана присесть, хотела позвонить, чтобы попросить служанку принести нам чаю, но министр остановил меня, сказав, что не стоит тревожить кухарок и будить весь дом.

–– Я не отказался бы от бокала вина. И если вы собственными руками нальете мне его, я буду счастлив, госпожа герцогиня.

Я поняла, что ему не нужны лишние свидетели. В старинном буфете было отличное анжуйское и бисквиты в серебряной корзинке, я подала их к столу, разлила вино по бокалам, размышляя в это время о том, добро или зло привело Талейрана нынче ко мне. Мне очень хотелось расспросить его об Александре, в частности, узнать, где он в Париже находится, – я ведь не сомневалась, что министру известно об этом, но у меня было чувство, что разговоры о герцоге вызывают у Талейрана какой-то внутренний протест. Что было его причиной? Тут я терялась в догадках. Можно было заподозрить и некоторую ревность. Морис никогда не отзывался о моем муже восторженно, напротив, всегда заявлял, что тот «не понимает, каким сокровищем владеет». Но в то же время было как-то странно думать, что столь хладнокровный, умный человек может поддаться такому бесплодному и в данном случае бессмысленному чувству, как ревность. Впрочем, кто их разберет, этих мужчин, с их вечным соперничеством!

Как бы там ни было, разговора о муже я не могла пропустить. Поэтому и спросила Талейрана прямо, известно ли ему что-либо о герцоге дю Шатлэ.

Внимательно глядя на меня, он пригубил вино.

–– Гм, мадам, мне известно многое. Я знаю, например, что ваш супруг живет в гостинице «Нант» вместе с десятком других роялистов, среди которых и Кадудаль. И я знаю даже то, что первый консул весьма недоволен их поведением.

–– Почему?

–– Первая встреча в Тюильри потерпела фиаско. Бонапарт намерен еще раз пригласить их к себе. Но скажу вам честно: он не любит отказов и не забывает унижений.

–– Неужели мой муж и его друзья повели себя так, что генерал расценил это как унижение?

–– Видите ли, милая моя… Наш генерал – человек особенный. Признаюсь, иногда, чтобы унизить его, достаточно просто с ним не согласиться.

Мысли у меня метались. Конечно, чего-то подобного вполне можно было ожидать. Александр бывает горяч и вспыльчив, его никто не назовет хорошим переговорщиком, а Кадудаль тоже известен своей непримиримостью. Стоит благодарить Бога, что они еще живы. Завтра же я должна найти гостиницу, названную Талейраном, и увидеться с мужем. Я хотела знать о каждом его шаге… мне казалось, я могу чем-то помочь ему, от чего-то предостеречь. Да что там говорить: я просто хотела быть рядом!

Министр следил за моим лицом, потом усмехнулся:

–– Бьюсь об заклад, вы думаете, как поскорее встретиться с герцогом. Вечером, когда слуги сообщили мне о вашем появлении в Париже, я даже был удивлен, узнав, что вы сразу же не бросились на его поиски.

–– Я не знала, где он, – проговорила я. – Это правда. Я надеялась узнать это от вас.

–– Рад, что сообщил вам нужные сведения. Но цель моего визита была… э-э, несколько иная.

Взволнованная, я даже не услышала его. Поднявшись, я немного прошлась по гостиной, теребя поясок домашнего платья. Потом порывисто обернулась:

–– Морис, вы сказали, что первая встреча была неудачна. Значит, будет вторая?

–– Да. Первый консул настойчив и не теряет надежды переубедить роялистов. Увы, я подозреваю, что у роялистов надежда точно такая же…

–– Когда же эта вторая встреча состоится?

–– Трудно сказать. Думаю, в начале апреля. Однако прежде, чем эта она будет назначена, произойдет еще одно событие, на котором я хотел бы, чтоб вы присутствовали.

Ко мне, наконец, вернулась способность слушать, и я поняла, что мы дошли до темы, которая должна объяснить причину визита министра. Я заняла свое место напротив Талейрана, показывая, что готова ему внимать. Он снова улыбнулся, поставив бокал на стол. Потом галантно протянул мне бисквит:

–– Наконец-то вы меня услышали. Съешьте-ка это, моя милая. Вы красивы, но чересчур худы, а я хочу, чтобы на балу вы были прелестнее всех. Кроме того, печенье помешает вам слишком мне возражать.

Честно говоря, бисквит чуть не выпал у меня из рук – до того я была изумлена.

–– На балу? Вы даете бал?

–– О, еще какой. У меня в Нейи будет весь свет. Я даю бал в честь первого консула. Согласитесь, это будет важное событие.

–– Боже мой, – пробормотала я и удивленно, и разочарованно. – Боже мой, Морис… Нет ничего такого, от чего я была бы более далека сейчас, чем от балов!

Он кивнул. И приложил палец к губам, будто приказывая мне молчать.

–– Мне нужна лишь пара минут вашего внимания. Ешьте и забудьте о возражениях. Вы же не станете утверждать, что к вам приехал нынче глупый человек? Так что молчите, доверяйте и слушайте. Я… э-э, я не так молод, чтобы делать бесполезные визиты ночью.

Я все-таки силилась что-то произнести, но Талейран сделал совсем уж повелительный жест, и властным тоном напомнил мне о том вечере, когда я поджидала его на улице Варенн, у министерства иностранных дел. Тогда, оборванная и несчастная, я бросилась к его карете, пытаясь найти у него спасение от Клавьера.

–– Помните тот миг? Ничего не забыли? Извольте верить мне так же, как тогда. Или – я уеду.

Тон его был повелителен, да и услуга, которую он мне тогда оказал, заслуживала огромной благодарности. В сущности, ни тогда, ни сейчас я до конца не понимала, по какой причине он был так добр ко мне. Я нравилась ему и нравлюсь? Несомненно. Но наверняка было еще что-то. Сам Талейран называл это «что-то» дружбой, и я убедилась уже, что он умеет дружить. Однако картина оставалась все равно неполной, не хватало какого-то кирпичика для абсолютной ясности, и я сдалась, решив во всем ему подчиниться, как тогда, весной 1798 года.

Он начал издалека, будто для того, чтобы я полностью поняла логику его действий. По его словам, переворот 18 брюмера был самым желанным и самым выстраданным событием в истории Франции за последние десять лет. Он положил конец полигархии – власти мошенников и плутов, долгое время объединявшихся под крышей так называемых законодательных органов вроде Конвента или Совета пятисот. Прославляя свободу, равенство и братство, они на деле ввергали страну в войну, беспорядок и бесконечные ужасы. Устранить этот кошмар было не так-то легко, хоть со стороны, возможно, трудность и не была очень заметна. Да, Бонапарт опрокинул Директорию за два дня, но депутаты в обоих Советах изрядно попортили ему кровь и своим сопротивлением едва не повернули дело вспять.