Симона Вилар - Исповедь соперницы

— Вам что-то известно о ней, матушка?

Аббатиса откинулась на спинку кресла и, явно игнорируя мой вопрос, сложила руки и закрыла глаза, словно уйдя в молитву. И я, последовав ее примеру, стала читать «Ave». Но сосредоточиться толком не могла, казалось, что настоятельница украдкой наблюдает за мной. Наконец она заговорила.

— В скорый день всеблагого праздника Троицы ты, дитя мое, примешь постриг, вступишь в сонм невест Христовых и навсегда порвешь связи с миром. Но пока ты не приняла монашеский сан, тебе следует съездить в имение Хантлей, чтобы повидать родных.

— Нет! Я совсем не желаю встречаться с ними.

— Как же так, дитя мое? Разве ты не хочешь проститься с матушкой, братьями, отчимом?

Я только отрицательно замотала головой. Как она может? Почему завела этот разговор?

Она не поясняла. Ограничилась заверениями, что я совершу доброе дело, навестив родных, а заодно по пути выполню некое ее поручение. Важное поручение, уточнила она с нажимом. Но тогда я не придала этому значения. Я могла тогда думать только о предстоящей встрече с семейством Хантлей. Или де Ласи. Ибо моя матушка после повторного замужества носила это имя.

За вечерней трапезой было объявлено, что я отбуду на несколько дней, дабы повидаться с родней перед принятием монашества. Вполне приемлимое объяснение. Ведь большинство монахинь или послушниц, даже живя в обители, поддерживали связи с семьями, им разрешалось принимать посетителей, порой они отправляли домой корзины с гостинцами, а когда корзины возвращались, в них тоже были подарки, иногда даже записочки в которых содержались вести из мира. Я же никогда не поддерживала связь с семьей. Моей семьей стали сестры из Святой Хильды, я полюбила монастырь, свои моления, уроки, волнующие песнопения, полюбила монахинь с их безобидными россказнями и сплетнями. Я не желала для себя иной участи.

В ту ночь воспоминания так и нахлынули на меня. Мой отец умер, когда мне было около девяти лет. У меня было два младших брата, трех и двух лет от роду, а моя матушка еще была слишком молода, чтобы долго скорбеть по супругу. Так что едва прошел срок траура, как в нашей усадьбе Хантлей стали то и дело появляться гости, в основном молодые мужчины. В их присутствии мать становилась на редкость оживленной и веселой. Нами, детьми, она вообще перестала заниматься, и я порой слышала разговоры челяди, дескать не долго леди Хантлей будет носить вдовье покрывало.

Вскоре в Хантлей появился очень сильный молодой рыцарь сэр Нортберт де Ласи. Он был безземельным рыцарем, шумным, громогласным и, как говорили, красивым. Мне же он казался огромным, я пугалась его громкого смеха, властных манер и не понимала, отчего матушка так счастливо хихикает, когда он прижимает ее к себе. Вскоре стало ясно, что леди Хантлей особо выделяет его из поклонников, и не прошло и двух месяцев с момента его появления, как матушка обвенчалась с ним и стала зваться леди де Ласи.

Поначалу ее брак ни как не сказывался на жизни детей. По-прежнему матушка едва нас замечала, мы находились на попечении домашних рабов, и я только смущалась, когда сэр де Ласи полуголым разгуливал по дому, боялась его огромного волосатого тела, грубых шуток. Но моя мать была без ума от сэра Нортберта, и даже если он поднимал на нее руку, быстро прощала его и вновь ходила веселая и счастливая.

Когда мне исполнилось десять лет, мать отправилась навестить кого-то из родни. Я не помню, когда сэр де Ласи стал проявлять ко мне интерес. В воспоминаниях остался только страх перед ним, желание спрятаться, избежать его жестких пальцев, мокрых губ, стыд, когда он пытался залезть мне под подол. Я ощущала себя беспомощной перед ним, особенно когда он находил меня в любом укрытии, тискал, повторяя, какая у него славная появилась доченька. Я не припомню, чтобы мой родной отец вел себя со мной столь странно, и отчаянно ждала мать, ибо никто из прислуги и рабов, запуганных новым господином, не смел заступиться за меня.

Мать вернулась и де Ласи на какое-то время меня оставил. Но не надолго. Потом вновь были его жадные руки, сопение, мерзкие словечки, дескать я лакомый кусочек и он хочет меня опробовать. Мать же словно ничего не замечала. Но когда однажды я не выдержала и пожаловалась ей… она поколотила меня. И какие странные слова она мне говорила! Дескать я скверная девчонка, которая не ценит доброго отношения отчима, или, того хуже, возомнила себя слишком хорошенькой, чтобы соперничать с ней за внимание Нортберта.

А потом настал тот ужасный день во время сенокоса. Тогда разразилась настоящая гроза, с громом молниями, сплошной стеной дождя. Люди попрятались под телеги, но каков был мой ужас, когда под отдаленную телегу, куда я забралась, неожиданно залез отчим.

— Ну наконец-то мы вдвоем, маленькая красотка, — пробормотал он.

Я попыталась ускользнуть однако он поймал меня за щиколотку, затащил назад, причем моя туника при этом задралась и он тут же набросился на меня.

Кругом грохотал гром, шумел дождь, а я задыхалась под его зажимающей мне рот ладонью, стонала, а он устроился между моих насильно разведенных ног, и толчками впихивал в меня что-то огромное, твердое, острой болью отзывавшееся в промежности и в животе.

Получив свое, сэр Нортберт заявил, что если я проболтаюсь о случившемся, он меня убьет. Но я думала, что и так умру. Все мое тело и нутро болели как сплошная рана. Я была в полуобморочном состоянии, когда он выволок меня под дождь, считая, что вода приведет меня в чувство. И ушел. Я не помню сколько пролежала в беспамятстве. Пришла в себя уже дома. Мать поила меня каким-то отваром, говорила, как стыдится меня, раз я с кем-то таскалась и не уберегла себя. И тогда я так и сказала, что это был да Ласи.

Она отшатнулась в первый миг. А потом отпустила мне пощечину. Шипела мне в лицо, дескать я все же добилась своего, что только и делала, что вихляла тонкими ляжками перед ее мужем. Я плакала и клялась, что невиновна. Но она все злилась, говорила, что проклянет меня, если я хоть словом еще обмолвлюсь о Норберте.

Вот тогда я и поняла, что не должна более оставаться дома. Я была почти в бреду, когда ночью слезла с лежанки, выбралась из усадьбы и побрела сама не ведая куда. Сколько шла — не знаю. Порой я теряла сознание, потом вновь брела. Меня мучила жажда и я слизывала росу с травы, порой воровала на огородах какие-то корешки, капусту. Мне казалось, что надо уйти как можно дальше, я боялась, что меня нагонят и вернут. И однажды, когда я почти превратилась в тень от усталости и истощения, я вышла на опушку леса, где несколько женщин собирали ягоды. Они были в темных одеждах и белых апостольниках сестер-бенидиктинок. Я хотела было убежать, спрятаться, но силы оставили меня и я провалилась в беспамятство.