Сара Дюнан - Исповедь куртизанки

Свою собственную мать я помню плохо. Она умерла, когда я был совсем еще маленьким. Кто-то сказал, что она не вынесла того, что родила такого монстра, вот только я в это не верю, потому что из туманного прошлого иногда выплывает лицо женщины, которая улыбается мне, обнимает меня и гладит по голове с таким видом, словно гордится мной, а не стыдится. Что до матери синьорины, то с ней я был знаком последние два года ее пребывания в Риме, – уже тогда ее все сильнее тянуло домой, и она все-таки решила уехать. У меня нет ни малейших сомнений в том, что некогда она была настоящей красавицей, потому что вела себя как настоящая дама, а не как шлюха, но лицо ее постарело и заострилось после бесконечного подсчета монет. На протяжении первых шести месяцев она следила за мной, как ястреб следит за мышкой, ожидая, пока та совершит промах и выскочит на открытое место, чтобы напасть на нее сверху, и она непременно выклевала бы мне печень, если бы обнаружила пропажу хотя бы пуговицы. Кое-кто поговаривал, что она заставила собственную дочь заниматься проституцией ради того, чтобы иметь верный доход в старости. Но все моралисты, которых я встречал, или кормились из рук церкви, или обладали достаточными средствами, чтобы оправдывать собственное ханжество, а там, откуда я явился, любой владеющий прибыльным ремеслом счел бы несусветной глупостью не передать его своим детям по наследству. Мне было известно лишь то, что мадам Бьянчини – суровая женщина с кулаком, сжатым крепко, как анальное отверстие, когда речь заходит о деньгах. Пока она пребывала в здравом уме, требовалось нечто куда большее, нежели какая-то там Мерагоза, чтобы выудить у нее хотя бы медяк. Хотя синьорина сильно скучала по матери после ее отъезда, к тому времени она уже имела надлежащую подготовку и практику и не мечтала о недостижимом. Это, кстати, тоже было одной из вещей, которым ее научили. Иногда, впрочем, наступают такие времена, что даже у лучших учеников случаются срывы, когда отчаяние оказывается сильнее воли.

Я вернулся к постели, вскарабкался на нее и устроился рядом с нею. Она яростно вытерла глаза тыльной стороной ладони.

– Помнишь, как в народе говорят, Бучино? – спросила она наконец. – О том, что если ты спишь в постели, в которой до тебя кто-то умер, то ты тоже обречен, разве что окропишь ее святой водой.

– Да, и те же самые люди уверяют, что Господь не даст никому умереть в тот день, когда они сходили на мессу. Тем не менее земля каждый день пожирает целые своры набожных вдов и монахинь. Что? Вы никогда не слышали об этом?

– Нет, – ответила она, и улыбка на миг воспламенила ее дух. Она протянула мне бокал, и я вновь наполнил его. На сей раз глоток у нее получился долгим. – Ты ведь не думаешь, что это был сифилис, а? Я не заметила у нее никаких симптомов, да и мне наверняка сказали бы об этом, будь это так. Но все знают, что здесь эта напасть распространена куда шире, чем даже в Риме. Лодки и нарывы – они идут рука об руку. Так она всегда говорила мне. – Синьорина в упор взглянула на меня. – Неужели тебе так быстро здесь надоело, Бучино? Я ведь предупреждала тебя, что летом вонь усилится.

Я покачал головой, но глаза выдали меня. В другое время она непременно это заметила бы.

– Я знала одну девушку, еще когда мы жили здесь, – вновь заговорила госпожа. – Она была совсем еще молоденькой, может быть, всего на несколько лет старше меня… Ее звали Елена или как-то в этом роде, но мы называли ее Ла Драгой. С ней что-то было не так, и походка у нее была очень странной, а глаза почти ничего не видели, но зато она была умна и разбиралась в растениях и целительстве. Мама обычно заказывала у нее снадобья. Среди них была одна настойка. Мы называли ее «Стимулирующее средство куртизанок». Святая вода и перетертая почка кобылы. Клянусь, именно так говорила мама. Оно вызывало кровотечение, если у тебя случалась задержка. Ла Драга умела изготавливать любые снадобья. Однажды она вылечила меня от чахотки, когда все вокруг уже решили, что я умру. – Она осторожно провела кончиками пальцев по шраму на лбу, исчезавшему в остатках волос. – Если бы мы смогли разыскать ее, полагаю, она придумала бы, что с этим можно сделать.

– Если она в Венеции, я найду ее.

– Какую цену ты получил за изумруды? – Я ответил, и она молча кивнула.

– Не думаю, что он обманул меня.

Синьорина рассмеялась.

– В таком случае он будет первым, кому это удалось.

За окном пролетела жирная чайка, скрипучим криком приветствуя солнце. Синьорина выглянула наружу.

– Знаешь, на больших каналах воздух чище. У многих крупных особняков есть свои сады, где растут красный жасмин и лаванда, а беседки увиты диким жасмином. В те годы, когда мама пользовалась наибольшим успехом, ее иногда приглашали в такие места. Она возвращалась утром и будила меня, а потом забиралась ко мне в постель и рассказывала о богатых гостях, еде и нарядах. Иногда она приносила с собой бутон или несколько лепестков, спрятав их в платье, хотя мне казалось, что они пахнут садом ничуть не меньше, чем мужчинами. И она пыталась найти нужные слова, чтобы я могла вообразить все это. Но самое большее, что ей удавалось, – это сравнение с Аркадией.

Она вновь взглянула на меня, и я понял, что опасность миновала.

– Очаровательный, как Аркадия. Пожалуй, это то, к чему можно стремиться, ты не находишь, Бучино?

Кухня внизу по-прежнему оставалась пустой, а еда – нетронутой. Теперь, когда желудок мой насытился, аромат моего тела в замкнутом помещении достиг моих ноздрей. Я подпираю дверь сломанным стулом, добавляю в ведро кипятка на плите несколько кружек холодной воды из колодца и стягиваю с себя пропитавшуюся потом одежду. В Риме мы мылись привезенным из той же Венеции мылом, настолько ароматным и пышным, что его можно было есть, но сейчас в моем распоряжении имеется лишь жалкий обмылок; яростно растираясь им, я кое-как создаю тонкий слой пены, которого хватает для того, чтобы утопить в нем парочку вшей, хотя я сильно сомневаюсь, что он способен заглушить исходящие от меня миазмы.

Дальняя дорога неминуемо сказалась и на мне: живот прилип к позвоночнику, потеряв прежнюю упругую выпуклость, а бедра исхудали настолько, что кожа на них обвисла складками. Я тщательно прополаскиваю свои яйца и на мгновение взвешиваю их в руке, отмечая, что член мой похож на сморщенного слизня. Минуло уже изрядно времени с той поры, когда я использовал его с той же живостью, что и свои мозги. И хотя мое укороченное телосложение едва ли может служить к моей выгоде (не считая, разумеется, охов и ахов, которые исторгает пресыщенная публика, глядя, как карлик жонглирует горящими палками, а потом выделывает дикие коленца, притворяясь, будто обжегся), мы с ним мирно уживаемся вот уже тридцать с чем-то лет, и я даже полюбил его своеобразие – которое, в конце концов, является для меня вполне привычным. Горбуны. Калеки. Карлики. Дети с заячьей губой. Женщины, лишенные щелей для деторождения. Мужчины с женской грудью и яйцами. Мир полон образчиков дьявольского уродства, но правда заключается в том, что уродство встречается куда чаще красоты, и в лучшие времена я без особого труда находил удовольствие, коли в нем возникала нужда. Точно так же, как мужчины думают своим членом, так и женщины, как выяснилось, представляют собой любопытных и даже озорных животных, и пусть они вслух мечтают о безупречной плоти, их вечно тянет испытать что-нибудь новенькое. При этом они падки на лесть и могут даже получать удовольствие от извращенных вкусов, хотя ни за что не признаются в этом публично. В общем, для меня здесь особой проблемы не было.