Марк Веро - Оазис человечности

Одиночество и общество всегда были двумя крайностями, между которыми разрывается человеческая душа. Каждая из них несет неудовлетворение своей жизнью, чувство, что судьба решила жестоко пошутить, либо забыв, оставив прозябать наедине с собой, либо бросив в самый омут, водоворот эмоций, когда все, кажется, происходит вокруг и ради тебя. Так и получается: то совершенно лишен возможности общаться с людьми, дружить и любить их, сопереживать и делиться. И весь мир кажется тусклым, серым и безжизненным: чем-то далеким, что не имеет права называться словом «жизнь», когда хочется просто забиться в свой уголок, свою скорлупу, подобно устрице. Не вспоминать ни о ком, не жалеть, что и о тебе не вспоминают, смириться со своей участью – это единственное, что остается, но и это не уменьшает страдания. То мир вдруг взрывается, наполняется событиями, и дни, недели, месяца пролетают в одно мгновение. Кажется, что прошло несколько лет, да и самого себя чувствуешь намного старше, чем на деле: столько всего успеваешь пережить, испытать, что многое, даже более существенное и значимое, чем кажется на первый взгляд, попросту проходит незамеченным, притупленным. Изможденный разум утомляется, слабое внимание рассеяно ловит блики света, и память не в силах переварить такую пищу. Вот тогда начинаешь искать спасение от этого мира, придумывая все новые и новые уловки, лишь бы выгадать хотя бы несколько минут тишины, покоя, одиночества. И в том, и в другом случае человечек просит, даже сам того полностью не сознавая, противоположности. Начинается дивная игра на качелях: мысль человека улетает то в одну крайность, то в другую. Достигая какого-то конца, доступного для той силы, с каковою ум раскачался, человек вдруг понимает, что это – зло, что это неправильно, и стремится к прямо противоположному, но уже с меньшею силой. Достигает того конца, убеждается, что и там не лучше, и снова поворачивает…

Вот и Аврора в эту ночь отдыхала и телом, и душою от общества других людей, лишь в этот глухой час ночи обретя желанный покой. Она завидовала тем паломникам и аскетам, что находили общество и близость природы предпочтительней обществу и близости людей. Она села возле окна на стул, обитый декоративными тканями, предварительно положив на него мягкую подушку, и укрылась накидкой: сквозь открытое, хоть большей частью и занавешенное окно вползал холодный зимний воздух. Но вместе с тем насколько ж протрезвляло это!

Молодая девушка заняла выгодную позицию: сквозь небольшую щель, куда не доставала занавеска, ей были прекрасно видны пустые улицы, освещаемые лунным светом. Ночное око тоже играло: то озаряло все без ложной стыдливости, сдергивая таинственное очарование полумрака, то вновь погружало мир в непроницаемую тьму, получая от этого явное удовольствие.

Это время уединения было ей жизненно необходимо. Она была подобна цветку, который все время поливают водой, но, как цветок гибнет от обилия влаги, так и она погибала от этого нескончаемого внимания, поклонения, почитания, обожествления и обожания. Девушка пыталась понять, почему ей никак не удавалось найти то счастье, которое, она была совершенно в этом уверена, давала настоящая любовь. Настоящая любовь, а не то чувство, что чувствовали к ней большинство почитателей ее красоты: они могли видеть лишь внешнее, даже не пытаясь понять внутреннее. Впрочем, она все же была смущена, думая о двух юношах, таких небезразличных для нее – не в сравнение с остальными. Трудно было понять то чувство, что она питала к ним, еще трудней – то, что они значили в ее жизни. Именно этим она и занималась, когда послышался какой-то шум на улице, почти прямо под ее окном.

Высунув голову и ничего не разглядев, Аврора решила, что это ей почудилось: так всегда бывает, когда слух приноравливается к окружающей вокруг тишине, и, путая ум липкими догадками, выдает внутренние звуки за внешние. С ней нередко случалось такое, что иногда, в полной тиши, она слышала не только ритмичный стук сердца, который можно в привычной спешке не замечать неделями и даже месяцами, но даже ощущала биение крови, бегущей по жилам.

Звук не повторился, и Аврора несколько успокоилась на этот счет. Покорительница сердец других, она не могла разобраться в своем собственном, сколько ни сравнивала образы этих двух столь не схожих юношей. Один слыл многообещающим в политической карьере; обворожительный красавец, загадочный Деметрий: скрытный и знатный – как она любила его именовать, и такой же молодой – всего на год старше ее. Другим был высокий двадцатитрехлетний юноша, которого звали Квинтом. Если первый и казался загадочным, то второй – был воплощением тайны: за все время встреч с ним ей почти ничего не удалось узнать о его личной жизни. Как ни томилась она от осознания этого, все же что-то удерживало от разлуки, и напротив – тянуло к нему: стоило только вспомнить его лик. Иногда глаза его загорались неземным огнем истины – казалось, он проникал в самую суть вещей. Какая-то печаль одолевала его по временам, какой-то выбор, принятый в жизни, – но что это был за выбор, куда он вел, – она и не догадывалась.

Женщина погрузилась в какое-то сонное оцепенение, думая о своей странной судьбе и еще более непонятной будущности, когда до ее слуха донеслось какое-то слово, вспыхнувшее среди тишины и быстро угасшее. Ей почудилось какое-то движение на улице, и Аврора, хорошо владея своим привлекательным телом, немного подалась вперед, достаточно для того, чтобы увеличить обзор и недостаточно, чтобы ее можно было заметить или услышать. Две фигуры, хоть и прятались в тени, были хорошо заметны отсюда: зрение у девушки было преотличным, зоркостью не уступая орлу. Она успела заметить, как один человек, тот, что стоял дальше, сунул в руки другому, кого-то ей напоминавшего, бумажку. После чего они разошлись в разные стороны, причем второй неспешной твердой походкой приблизился к почти тому самому месту, над которым располагалось окно; сомнений быть не могло – внизу стоял Фруги, сицилиец, слуга еще деда Авроры. Хотя слугой-то он был формально, давно став членом семьи: часто обедал вместе за одним столом, шутил, разделял беды и счастье. За услуги и преданность ему сдали на бессрочное пользование таберну – часть домуса, наглухо отделенную от жилой части дома. По сути, то было пустое место между комнатами, что выходили на центральные помещения италийского домуса – на цветник, внутренний дворик-сад, или, как его называли сами римляне, перистиль, и атрий, сердце жилища. Фруги жил вместе со своей семьей: женой, давно не молодой и не красавицей (хотя по некоторым чертам еще можно было вообразить себе ее былую цветущую красу), и девятилетним сынишкой – смышленым не по годам. За сообразительность Валерий взял его под свое покровительство и отдал на обучение в частную школу, куда тот уходил ранним утром и откуда прибегал поздним вечером.