Роксана Гедеон - Дни гнева, дни любви

В пять вечера прошел слух, что гражданин министр вернулся и сейчас обедает. Очередь зашевелилась, подбодренная этим обнадеживающим известием. А у меня, наоборот, мелькнула мысль, что сегодняшний мой визит будет неудачен. О чем можно будет просить Дюпора и на что надеяться после того, как он выслушает целый десяток этих пахнущих луком буржуа?

Через полтора часа дверь отворилась, и секретарь произнес, что первой гражданин министр примет женщину.

Очередь ошеломленно ахнула. Даже я не смогла удержать холодную дрожь, пробежавшую по спине. С чего бы это он так меня выделяет? Ох, только бы он не имел ко мне каких-то особых претензий!

Я вошла в кабинет. За столом сидел человек лет тридцати пяти, большой, тучный, не слишком хорошо выбритый, с угреватым большим носом и тусклыми глазами. Для своего возраста он выглядел далеко не блестяще. Едва подумав о том, что мне предстоит сделать, я была вынуждена схватиться рукой за спинку стула.

Дантон был не в себе, когда предлагал мне такой выход. По крайней мере, мог бы предупредить, что этот министр так толст… Я пришла в ужас и стояла молча, ошеломленно глядя на Дюпора и чувствуя, что взяла на себя почти непосильную задачу.

– Вам что надо? – спросил толстяк.

Я открыла рот, но не смогла произнести ни звука. От отвращения я почти не владела собой.

– Я сейчас приглашу другого посетителя, гражданка. После этих слов я смогла, наконец, говорить:

– Скажите… вы… вы и есть министр, да? Толстяк покраснел от неудовольствия:

– Ну, а к кому же вы шли, гражданка? Что вам надо?

– Меня зовут Сюзанна де ла Тремуйль, я пришла к вам за помощью, гражданин министр…

Услышав отчаяние в моем голосе, он явно оживился. Чтобы унизить меня еще больше, он небрежно заметил:

– А, так вы та самая! Бывшая.

Это было для меня не ново – то, что меня считают бывшей, так, будто я и не живу сейчас, вся оставшись в прошлом. Этот ярлык уже так крепко приклеился ко мне, что я ему больше не удивлялась.

– Мне можно сесть? – спросила я уже не так робко, немного забыв о своей роли, – до того мне хотелось защититься от этого чудовища.

Вместо ответа он поднялся, вышел из-за стола и прошелся по кабинету, пристально меня оглядывая. Когда я пыталась встретиться с ним глазами, чтобы хоть что-то выяснить, он отворачивался и устремлял взор либо в лепной потолок, либо на покрытый лаком паркет.

– Сесть, – нараспев протянул он. – Я здесь нахожусь, гражданка, не для того, чтобы давать уроки танцев, а для того, чтобы исполнять свои обязанности.

Он остановился в двух шагах от меня, заложив руки за спину, от чего его живот выпятился вперед.

– Ну-с, гражданка, я вас слушаю.

– Сударь, – проговорила я, вспоминая совет Дантона и вкладывая в голос как можно больше мольбы, – сударь, последний декрет Собрания об эмигрантах лишил меня всего. У меня трое детей и старая больная служанка, которую я не могу бросить, да еще и младший брат моего мужа, воспитанник военной академии и будущий защитник нации… Нам будет не на что жить.

– Гм, гражданка. Все французы нынче переживают трудности. Следует прилежно трудиться, зарабатывать на жизнь собственными руками…

Я готова была взорваться. Что он такое болтает? Почему это меня надо лишить того, что я имела, и заставить «прилежно трудиться», а такие негодяи, как Клавьер, совершившие в тысячу раз больше неправедных дел, чем я, с легкостью прикарманят мой дом?

Усилием воли я заставила себя сдержаться:

– Но, сударь, ведь я всего лишь слабая женщина, и мне не под силу содержать целую семью. У нас теперь нет даже жилища, ведь наш дом Коммуна опечатала. И я не могу понять почему. Ведь я не эмигрантка. Но меня никто не желает слушать. Сударь, на вас последняя надежда. Если вы мне не поможете, мне остается только броситься в Сену…

Он смотрел на меня в упор и сопел носом.

– Сударь, вы добрый человек, это видно по вашим глазам. Помогите мне, я на все согласна, лишь бы отблагодарить вас.

Голос у меня дрожал, и Дюпор, вероятно, думал, что от отчаяния. На самом деле – от гнева и отвращения. Никогда прежде мне еще не доводилось переживать такого унижения. В любой другой ситуации я бы плюнула Дюпору в лицо. Но другая мысль заставляла меня трепетать: неужели моим детям суждено быть изгнанными из Сент-Элуа, остаться без теплого жилья и еды, прозябать в нищете? Нет, ни за что… Эта мысль заставляла сдерживаться, заглушать собственную гордость, чувство достоинства и высокомерие, тщательно взлелеянное во мне всей предыдущей жизнью. Я была бессильна и беспомощна и должна была хорошо уяснить это, как неприятно это ни было бы, – уяснить, чтобы поскорее освободиться из этих оков бессилия, выскользнуть из них и снова стать прежней.

– Я на все согласна, – повторила я.

– Вот как, гражданка… Ну что ж, ваши слезы тронули меня.

Я еще даже не начинала плакать, но перечить ему не стала.

– Вы – бывшая, но, в конце концов, бывшие тоже должны жить. Скажите, чего именно вы хотите от меня.

– Четыре года назад я вышла замуж за принца д'Энена, – проговорила я поспешно и горячо, – и принесла ему в приданое замок Сент-Элуа. Потом моего мужа убили, а Коммуна почему-то считает его эмигрантом. Замок является его собственностью, поэтому его секвестрируют. Что я тогда буду делать – я и сама не знаю. Мои дети умрут с голоду, сударь. Если вы не захотите помочь, я…

– Замок… как он называется? – спросил он. – Сент-Элуа? Где это?

– В Бретани, вблизи от Канкарно и Лориана.

– В департаменте Морбиган, – внушительно поправил он меня. – Бретани больше нет.

– Ах, я никак не могу привыкнуть к этим новым названиям. Я так глупа, сударь, – сказала я, думая о том, что ни один человек еще не вызывал у меня такой ненависти, как этот глупый толстяк.

– Нет, отчего же, – милостиво возразил он, черкнув что-то в своих бумагах. – Я добр, мадам, и женские слезы меня трогают. Ваш замок останется за вами. Но…

Он поднял голову и устремил на меня многозначительный взгляд.

– Я на все согласна, – подтвердила я обреченно. В глазах Дюпора полыхнуло жирное пламя.

– Вы хороши собой, гражданка, – произнес он, подходя ко мне. – Любой министр не мог бы вам отказать. Кто же удержится от помощи хорошенькой несчастной женщине!

Я затаила дыхание, пытаясь сдержать дурноту, подступившую к горлу: Вот уже восемь месяцев ни один мужчина не прикасался ко мне, и как раз этому чудовищу придется нарушить мое воздержание. Этому противному толстяку с жирными сластолюбивыми губами…

Он твердо, уверенный в моем согласии, взял меня за талию и притянул к себе.

– Вы поняли меня, гражданка. Пришло время расплатиться за мою доброту.

– Я… я согласна, – сдавленным голосом произнесла я. Дюпор быстро подошел к двери и сказал секретарю: